решили навестить вас да заодно вернуть предсмертную записку посыльного, – пожимая руку следователю, ответил фон Шпинне.

– Проходите, проходите. Весьма рад, присаживайтесь. Кабинетик-то у меня, как видеть изволите, тесноват, но думаю, что разместимся. Вы, Фома Фомич, вот сюда, – разыгрывая гостеприимство, следователь указал на стоящий перед столом дубовый, обитый дерматином стул, – а вы, Меркурий Фролыч, сюда, – чиновнику особых поручений был предложен немецкий табурет с раскоряченными ножками.

Рассадив гостей, Алтуфьев вернулся на свое место.

– Прежде всего, Яков Семенович, – начал фон Шпинне, – хочу поблагодарить вас…

– Да помилуйте, за что? Что же такого достойного вашей благодарности я сделал? – громко говорил следователь и с любопытством заглядывал в глаза начальнику сыскной, на душе его было как-то неожиданно радостно, и он, и он не понимал, откуда эта радость.

– За то, уважаемый, что вы предоставили нам вот это, – начальник сыскной вынул из кармана сюртука сложенную вдвое темно-бежевую бумажку и протянул следователю.

– Ах вот вы о чем… – беря записку, сказал Алтуфьев, – стоило ли беспокоиться, могли отослать с нарочным. Кстати, Меркурий Фролыч говорил вчера, что вам нужно было сличить почерк этой записки с какой-то другой. И каковы результаты?

– Почерки, Яков Семенович, не совпали.

– Жаль, очень жаль! – проговорил, растягивая слова, следователь, и было совсем непонятно, что его печалит. – Выходит, ничем я вам и не помог?

– Напротив, дело даже не в помощи, а в отношениях. Другой бы ни за что не согласился передать улику, найденную на месте преступления, третьему лицу, – серьезно проговорил начальник сыскной.

Следователь прищурился: к чему ведет его гость, может он хочет сказать, что Алтуфьев нарушил правила?

– Нет, я не это хочу сказать, – отмахнулся фон Шпинне.

– Что? – не понял следователь. Сидящий рядом Кочкин тоже не понял и удивленно глянул на Фому Фомича.

– Вы сейчас подумали, что я пришел обвинить вас в нарушении правил.

– Но откуда вы знаете, о чем я подумал? – спросил Алтуфьев, на лице которого можно было с легкостью прочесть испуг и недоумение, больше, конечно, испуг.

– Я, видите ли… – начальник сыскной слегка понизил голос, – я, видите ли, в некотором роде умею читать мысли.

– Но разве возможно читать мысли? – Следователь выпрямился и недоверчиво посмотрел на фон Шпинне.

– Ну, ваши же я прочел.

«А я вот сейчас возьму и скажу, что думал о другом!» – мелькнуло в голове Алтуфьева.

– А сейчас вы хотите сказать, что думали о другом.

– Это невероятно! – воскликнул Яков Семенович и совсем не к месту засуетился, задвигал на столе бумагами, передвинул фаянсовую чернильницу, потом поставил ее на место.

– Да, но хочу заметить, что я могу читать мысли только тогда, когда наши с собеседником взгляды встречаются, – чтобы несколько успокоить следователя, проговорил фон Шпинне.

– Да? – с некоторой долей облегчения в голосе сказал Алтуфьев и тут же перевел взгляд на Кочкина.

– Ну да мы отвлеклись. – Начальник сыскной окинул взглядом кабинет. – Еще хочу сказать вам, уважаемый Яков Семенович, что вы оказались правы…

– В чем? – коротко зыркнул Алтуфьев на Фому Фомича и тут же отвел взгляд.

– Горничная Канурова… Скажу честно, я поначалу не верил в ее виновность, а теперь понял, это она отравила бисквиты. Да больше и некому!

– Я это, Фома Фомич, сразу понял! – обрадованно воскликнул следователь. – Вот как только увидел ее, Канурову эту, – Алтуфьев ткнул указательным пальцем в пространство, – сразу же в голове: тут-тук – она! И кухарку она отравила, потому как знала она что-то, вот и поплатилась за это знание жизнью. Ведь верно сказано: «Во многой мудрости много печали…»

– Я вот только… – начальник сыскной снова понизил голос, – я вот только не могу понять: кто отравил нищего в Покровской церкви?

– Да и я этого понять не могу, – честно признался Алтуфьев.

– А посыльный Марко? Как можно объяснить его самоубийство?

– Так ведь, наверное, он был соучастником… – предположил следователь, украдкой посматривая на лицо начальника сыскной.

– Вот-вот! – воскликнул Фома Фомич. – Вы правы, дорогой мой Яков Семенович, Марко был соучастником, и это все объясняет. Правда, кроме одного, зачем ему понадобилось кончать жизнь самоубийством?

– Я об этом тоже думал. Вроде бы и незачем, а там… Кто знает? Он ведь мальчик еще, может, кто-то подбил, застращал, а может, и сам решил с жизнью расстаться. Я одно знаю точно: Канурова во всем виновата! Прикидывается, правда, овечкой, слезы ливнем льет, разжалобить хочет, но я ей не верю.

– Я вот только, вы уж извините меня, Яков Семенович, не понимаю, зачем ей понадобилось травить хозяина своего, Скворчанского, какая в том выгода?

– Ну… – Алтуфьев указательным пальцем левой руки разгладил сначала одну бровь, затем другую, – тут разное предположить можно. Скажем, домогался он ее, может такое быть…

– А она-то сама что говорит?

– Да она заладила: Михаила Федоровича не травила, и даже в мыслях такого не имела, и все. Но она ведет себя правильно. Если держаться того, что хозяина не убивала, значит, и говорить о том, что он ее домогался, не будет. Однако повторю, она это, она, тут и к бабке не ходи! – Алтуфьев говорил решительно и звонко, точно топором рубил по пересушенному ясеневому бревну.

– Да, Яков Семенович, есть все-таки у вас следовательский талант! Вы вот всю суть разглядеть можете даже под толстым, как ватное одеяло, слоем странностей и непонятностей, а это, скажу вам честно, не каждому дано…

– Да будет вам, Фома Фомич! Какой талант? Скажете тоже! – сопротивлялся лести со стороны начальника сыскной Алтуфьев. Правда, сопротивлялся не очень яростно – только для виду, и было видно, что на дне мелкой души своей согласен он со словами фон Шпинне и даже верит им, несмотря на то что от природы был довольно недоверчивым человеком. Но, как это говорится, лесть – она как корни пырея, хоть куда прорастет.

Молчавший в продолжение всего разговора Кочкин слушал Фому Фомича и только диву давался: вот как все-таки может его начальник мозги запутать. Как убедительно говорит откровенную неправду. Так убедительно, что сам Меркурий Фролыч чуть было не поверил в следовательский талант Алтуфьева.

– Нет-нет, не скромничайте, Яков Семенович. Я сыском всю свою сознательную жизнь занимаюсь, в этом году будет… – фон Шпинне принялся загибать пальцы и что-то, судя по прищуру, прикидывать в уме, потом махнул рукой, – много лет, уж поверьте мне, разного повидал. Бывало… – уже в который раз начальник сыскной понизил голос, – бывало, откровенные дураки попадались и среди судебных следователей, и среди полицмейстеров. Смотрел я на них и думал: как только с такими людьми полиция находит преступников? Как? И вы знаете, не было у меня ответа. А вот теперь вижу