– Ты лишишься работы, если кто-то это сфотографирует через окно, – сказала она.

Отец обнял ее за талию, осторожно провел пальцами по краям пластинок.

– Пусть хоть тысячу раз фотографируют, – сказал он, – мы как жили здесь, так и будем жить, и пить кофе, и чистить картошку. На стукача никто не настучит.

Через пару дней я увидел, как отец, приставив чашку к стене между нашей и соседской гостиными, слушает через ее пустоту. Приложив к губам палец, он поманил меня, опустил чашку до высоты моего роста, и я тоже послушал. Ровный голос, пробиваясь через помехи, говорил о том, что нехватка картофеля во всем Советском Союзе – очередной признак бесхозяйственности Москвы. Радио «Свобода», смертный грех, враг. Отец ушел в спальню и набрал телефонный номер. Спустя примерно час в коридоре раздались крики. Приоткрыв дверь, я увидел, как пана Стрешмана и его сына Станека забирает полиция. Я почувствовал дыхание отца на затылке, и пан Стрешман ровным голосом неживого радиодиктора выругался в сторону нашей двери. «Подлый стукач», – сказал он. И еще раз, и еще.

Теперь мне хотелось расспросить отца. Если бы я только мог, то привязывал бы его к стулу и ставил на колени горячий чайник до тех пор, пока он не рассказал бы мне все о своей работе, о государственных тайнах, не сказал бы, чем он занимался. Он всегда действовал так спокойно – опускал иглу на проигрыватель, ласкал маму, снимал телефонную трубку, вечно с прямой спиной, чуть покашляв до того, как заговорить официальным тоном, – и я не мог представить, что он вовсе не был героем. Он проигрывал свои записи, а я молчал.

И теперь я лежу, наблюдаю, как кошка цепляет безжалостными когтями жука на подоконнике. Встает солнце, а дедушка не храпит, и я сбрасываю с себя тяжелое одеяло, и пылинки плывут в лучах, словно первая пыльца лета или как проекции звезд на стене в планетарии.

Утром мы с дедом выходим за ворота, с чашками чая. За ночь руку к ним приложило еще больше художников. «Фашист, марксистский ублюдок», «любовь и правда торжествуют, твари» и просто «убирайтесь». Вандалы в конце концов устали малевать буквы и перешли на примитивные кресты и полосы в красно-сине-белом, цветах Республики. Вонь мочи перебивает запах моего чая с лепестками роз, она очень сильная. Дедушка берет велосипед и едет покупать краску. Возвращается через два часа, такой пьяный, что его левая ягодица не держится на сиденье.

Большинство деревенских детей никогда меня не любили – я же городской и всегда таким буду, им казалось, что я считаю себя выше из-за их деревенских корней, хотя для меня Стршеда была таким же домом, как и Прага. А теперь неприязнь перешла во вражду – на меня кричат, преследуют на велосипедах, и поэтому я стараюсь держаться поближе к взрослым. Вражда взрослых более скрытая. Когда я иду за мороженым по главной улице, оклики женщин «Здравствуй» или «Как дела?» звучат обвинениями, словно их благополучию мешает мое.

А мужчины, молодые и старые, молчаливо-агрессивны и при виде меня всякий раз сжимают кулаки, напрягая бицепсы. По-другому ведет себя лишь один человек – мой друг Боуда. Мы с ним вместе проводили летние каникулы с тех пор, как нам исполнилось по три года, и теперь он остался моим единственным другом и компаньоном. Боуда никогда не говорит о моих родителях, не упоминает о моем прошлом. Мы просто ходим на Ривьеру, деревенский вариант пляжа, купаемся в реке, когда нет других детей, собираем муравьев в банки из-под супа, пробуем в лесу первую сигарету.

Дожди прекращаются, мир становится манящим и жарким, только бабушка больше не ходит каждый день в магазин, а дедушка смотрит телевизор вместо того, чтобы пойти в пивную. Часто я застаю его за просмотром раздела о квартирах в газете, он обводит пражские объявления. Когда я подхожу, он молчит и прячет газету. Мне не хочется думать о переезде из этого дома, нашего дома. Хотя я вырос в Праге, Стршеда всегда была для меня святыней, мама тут часто улыбалась и водила меня на многочасовые прогулки, отец больше говорил, и никогда о работе или политике. По ночам тут не ездят машины, а в полях, вдали от уличных фонарей и золотого света лампочек, просачивающегося из окон, стоит полная темнота.

Здесь наш дом, но нам тут больше не рады. Мой отец-герой умер, и на свет появился мой отец – главный злодей. Песни Элвиса по утрам в сопровождении хлюпанья кофе и шуршания газет («Опять империалисты убивают наркотиками бедняков», – усмехнулся бы он) всю ту ночь до утра звучали в моих ушах, не давая заснуть.

Как далеко заходит жизнь, чтобы найти другую жизнь!

От первых прокариотов, удобрявших дикие моря доисторической Земли, до гоминидов, овладевающих первыми примитивными инструментами; от неандертальцев, царапающих образы своего мира на стенах пещеры красной и желтой охрой, до первого советского спутника (вес: восемьдесят три килограмма), передающего с орбиты Земли воодушевляющие сигналы на земные радиостанции; от первых советских фантомных космонавтов, посланных родиной на безымянную смерть, до первых людей, устанавливающих флаги на внеземных пространствах (да, эти раскаленные скалы теперь наши); от телескопа Хаббл, снимающего первые миры за пределами нашего (будут ли они когда-нибудь нашими?), до экстаза от обнаружения главной опоры бактерий – H2O – на поверхности планет, безжалостно дразнящих наше воображение; и, наконец, к первому «Вояджеру», покидающему уют солнечной системы. Жизнь всегда будет искать другую жизнь.

И вот он я, Якуб Прохазка, единственный член экипажа шаттла «Ян Гус 1», могу смахнуть эти открытия со стола, будто они всего лишь ничего не значащие крошки ушедшей эпохи.

Прошло шесть дней и восемнадцать часов с тех пор, как я наблюдал бегство существа. Я находил утешение в его визитах в мои мысли, несмотря на их назойливость – непрерывная боль вокруг висков поддерживала мою веру в то, что я увижу его снова.

Земля теперь превратилась в светящуюся точку далеко в небесах, дом сократился до знака пунктуации. Один раз в день я наводил на нее телескоп, чтобы напомнить себе о белом и голубом, ожидавшем моего возвращения, о планете, согласной поддерживать мое существование и жизнь тех, кого я знал. По сравнению с увеличенным изображением моей планеты Венера казалась тусклой и такой же враждебной, как ее бесконечные грозы и вулканические извержения, ее поверхность – обманчиво спокойное пиво из песка и скал. Сквозь плотную дымку облака Чопра планета, находившаяся в двух неделях пути, казалась бледной и застывшей, но суточные показания подтверждали, что облако продолжает пожирать само себя.

Мое продвижение к облаку теперь ежедневно было во всех новостях, и истерия отдела по связям с общественностью достигла пика. «Нью-Йорк таймс» напечатала в разделе светской хроники статью о деяниях моего отца, героя режима и предателя народа. Получилось неплохое эссе об истории Чехии (интересно, упоминала ли «Таймс» мою родину хоть раз до этого момента), смешанное с неуместными и снисходительными комментариями о моей жизни мальчишки-выскочки из маленькой страны с амбициями сверхдержавы.

Информагентства по всему миру взялись описывать меня своему населению, будто я их лучший друг. Норвежская восходящая звезда, снимающаяся в новом голливудском блокбастере, объявила, что влюблена в меня. Моя правительственная пиар-команда – большинство ее членов я не знал, и выглядели они так, будто только вчера получили лицензию агента по недвижимости, – моталась по Европе с речами о моей невероятной храбрости, важности продолжения космических исследований и моих предпочтениях в моделях нижнего белья. ЦУП тоннами пересылал письма агентов с предложениями представлять меня, продать мою историю кинопродюсерам, биографам и иногда – каким-то отчаянным романистам.