нарадуются на гуманность их составителей. Европейцу, облеченному властью в колониях, внушается, что его важнейший долг — защита туземцев, живущих в рабской покорности и зависимости, от жадности их главарей. Мало того, ассистент-резидент при вступлении в управление округом дает особую клятву в том, что будет считать «отеческую заботу» о населении первой своей обязанностью.

Поистине прекрасное призвание: насаждать справедливость, защищать малых и слабых от могущественных и сильных, возвращать бедняку из хлевов сановного разбойника отнятую у него овечку! Сердце не нарадуется, когда подумаешь, что ты призван к такой прекрасной деятельности! И кто из яванских чиновников недоволен своим положением или жалованьем, пусть вспомнит о высоком долге, на него возложенном, о радостном чувстве, порождаемом выполнением этого долга, — и он забудет о всякой другой награде.

Но обязанность эта нелегка. Прежде всего необходимо научиться различать, где кончается обычай, уступая место злоупотреблению. А там, где имеются злоупотребления, где господствуют разбой или произвол, там виновны и сами жертвы, будь то из чрезмерной покорности, будь то из страха, будь то из недоверия к доброй воле или же к силе лица, призванного их защищать. Каждый знает, что европейский чиновник в любой момент может быть перемещен в другой район, а регент, могущественный регент остается. Кроме того, есть столько способов присвоения собственности бедного простого человека! Когда туземный чиновник — мантри — говорит ему, что регент желает получить его лошадь и что для нее уже приготовлено место в конюшнях регента, то это еще не значит, что регент не намерен заплатить за нее высокую цену — о, непременно!., через некоторое время. Когда сотни людей безвозмездно работают на полях регента, то из этого вовсе не следует, что это делается ради его выгоды. Разве не может у него быть намерения — отдать им урожай со своих полей из того человеколюбивого соображения, что его земли лучше, плодороднее и щедрее вознаграждают труд, затраченный на их обработку?

Кроме того, откуда европейскому чиновнику достать свидетелей, которые отважились бы давать показания против своего господина — вселяющего страх регента? Если же он решится возвести на регента обвинение, которое не сможет доказать, что станется тогда с его положением «старшего брата», который в таком случае без основания оскорбит честь своего «младшего брата»? Правительство уволит его как бестактного чиновника, если он легкомысленно заподозрит или обвинит такую высокопоставленную особу, как томмонгонг, адипатти или пангеранг.

Нет, нет, это нелегкая обязанность! Это видно хотя бы уже из того, что никто не сомневается в постоянном превышении регентами их полномочий в отношении труда и достояния их подданных, что всякий ассистент- резидент клянется искоренить злоупотребления и что все же очень редко регенты обвиняются в злоупотреблении властью или в произволе. И вот почему так трудно оставаться верным клятве: «Защищать туземное население от насилия и гнета».

Глава шестая

Контролер Фербрюгге был добрый человек. Видя его мирно сидящим в голубом суконном фраке с вышитыми на воротнике и обшлагах дубовыми и померанцевыми ветками, трудно было не признать в нем тип, наиболее распространенный среди голландцев в Индии, который, заметим мимоходом, сильно отличается от голландцев в Голландии.

Ленивый до тех пор, пока нет дела; лишенный излишней суетливости, которую в Европе принимают за трудолюбие, но трудолюбивый, когда нужно работать; простой и сердечный в обращении с окружающими; общительный, отзывчивый и гостеприимный, вежливый без сухости; честный и прямой, но не склонный стать мучеником за эти свои качества — словом, человек, который повсюду был бы на месте, но который, как говорится, пороху не выдумает, на что он, впрочем, никогда и не претендовал.

Он сидел посреди пендоппо, у стола, накрытого белой скатертью и уставленного кушаньями. С некоторым нетерпением он время от времени обращался к мандура, то есть начальнику полиции резидентства, с вопросом, который супруга Синей Бороды задавала своей сестре: не едет ли кто-нибудь? Затем вставал, тщетно пытался звенеть шпорами на утоптанном глиняном полу пендоппо, двадцатый раз закуривал сигару и снова садился. Говорил он мало.

И все же он мог бы говорить: ведь он был не один. Я имею в виду не то, что он был окружен двадцатью или тридцатью яванцами, слугами, мантри и надзирателями, сидевшими на корточках в пендоппо и снаружи или непрерывно вбегавшими и выбегавшими; и не говорю также о множестве служащих различных рангов, державших лошадей или разъезжавших на них, — против него сидел регент Лебака, раден-адипатти Карта Натта Негара.

Ждать всегда скучно. Четверть часа тянется час, час длится полдня, и так далее. Фербрюгге мог бы быть немного поразговорчивее. Регент Лебака был пожилой образованный человек, умевший говорить о многом с полным пониманием дела. Достаточно было взглянуть на него, чтобы убедиться, что многие европейцы, которым приходилось с ним общаться, скорее могли научиться от него, нежели он от них. Его живые темные глаза противоречили своим блеском усталому выражению лица и седине волос. Все, что он говорил, было плодом долгого размышления, как это обычно бывает у образованных людей Востока. При разговоре с ним чувствовалось, что его слова надо рассматривать как письма, оригинал которых хранится в его архиве, чтобы в случае надобности можно было их оттуда достать. Это может показаться неприятным тому, кто не привык общаться с яванскими вельможами, но очень нетрудно избежать в разговоре с ними тех предметов, которые могут привести к спору. Они со своей стороны никогда резко не изменят направления разговора. По восточным понятиям, это несовместимо с хорошим тоном. Итак, тому, кто имеет основание избегать того или иного вопроса, следует лишь заговорить о безразличных вещах, и он может быть уверен, что его собеседник, яванский аристократ, никогда не придаст разговору нежелательного оборота.

Существуют, впрочем, различные взгляды насчет обращения с яванскими аристократами. Мне кажется, что предпочтения заслуживает простая искренность, без всякого стремления к дипломатической осторожности.

Как бы то ни было, но Фербрюгге начал с банального замечания о погоде и дожде.

— Да, господин контролер, это ведь западный муссон.

Фербрюгге и сам это отлично знал: дело было в январе[56]. Но и регенту заранее было известно то, что Фербрюгге заметил о дожде. Затем снова воцарилось молчание. Едва заметным движением головы регент подозвал одного из слуг, сидевшего на корточках у пендоппо. Мальчик, прелестно одетый, в голубом