– Приятно куда-то выбраться, – сказала Перл, – хотя не знаю насчет такого количества урн.

Современные Беквиты давно перестали воспринимать поместье как финансовый актив – теперь у них были интересы в Гонконге, Пало-Альто и Дубае, – но все же поддерживали его из ностальгии по традиционному семейному делу, до сих пор процветающему – буквально – на двух акрах огороженного забором сада, который патрулировали знаменитые «павлины Чайлдов». Здесь в качестве выгодного фона для нескончаемой драмы роз – их непокорного, по сути своей, трагического изобилия – выбрали лучезарный формализм. Каждая скрупулезно ухоженная клумба напоминала проход в цветочном супермаркете с арками в двух концах, огражденный длинными, низкими, свирепо геометрическими изгородями самшита. В одной радиальной аллее цвет роз изобретательно сменялся от белого к желтому; на середине другой слабейший румянец розового заставал врасплох, без предупреждения брызгая кровавыми оттенками, и быстро бледнел до фиолетового. В центре розария окруженный теплыми бортиками из известняка находился длинный тонкий прямоугольный пруд под присмотром одинаковых каменных скамей. Здесь день за днем длился «бунт красок» – росли душистые гибриды такого вида, словно их наспех сложили из выцветшей бумаги; массы диких роз, изящных и хрупких. Беквиты, радуясь возможностям полностью картированного генома Rosa, ожидали новые виды культивации – искусственные цвета, неслыханные ароматы, расширенные рынки. А тем временем куда ни пойдешь в саду, придется пробираться мимо охапок решительной старинной многоцветковой розы беловатого оттенка (названной в 1852 году «Вивьен Дюлак», но с 1979 года известной в семье как «Железная Леди»).

Зрелище было не хуже, чем обещали брошюры: и все же Викторию это не столько взбудоражило, сколько подавило. Сразу столько любимиц в одном месте – это ее словно сперва ошеломило, а потом вовсе загнало в депрессию. Цветы, набитые в невидимые клетки рассад, напоминали пойманных зверей – страдающих от территориального стресса, но в то же время вынужденных жаться друг к другу ради поддержки и утешения.

– Это же просто зоопарк, – сказала она. Потом прочитала вслух брошюру: – «„Шропширская дева“ – подходящая пара для нашей популярной розы „Шропширский юнец“. Новинка этого года». – Она беспомощно огляделась. – Я понятия не имею, что мне нужно.

– Обед. Нам нужен обед.

– У таких людей всегда был личный зоопарк.

В чайной подавали сконы и местный сыр – с огурцами, засоленными с диким чесноком по семейному рецепту семнадцатого века, – на террасе, где между тонкими железными столиками в итальянском стиле безутешно бродил уиппет цвета латте. Найти, где сесть, было непросто. Позже пролился предгрозовой свет, плоско прильнул к каменным плитам, придавая им угрюмый глянец; на южном перегретом горизонте под облаком архитектурного вида разлеглись низкие холмы. К тому времени Перл уже заскучала. Поедая обед на манер бургера, она выронила дольку огурца на свой выцветший джинсовый комбинезон. Изо всех сил старалась завлечь уиппета остатками скона, но только расшатала ему нервы. Он выпучился на Перл так, словно она подбивала нарушить один из самых аккуратно привитых ему моральных императивов, а потом уковылял и наблевал кому-то под ноги.

– Он плохо переносит жару, бедняжка! – крикнула им Перл и пробормотала Виктории: – Сейчас уйдут. Вот тебе и способ освободить столик. Больная собака. У меня точно так же с запахом душистого горошка.

– Я за нас заплачу́, – предложила Виктория.

– Мы уже заплатили, милая. Иди и выбирай свои розы, а я пока тут погуляю.

– Уверена?

– Если заскучаешь, я буду у твоей маленькой машины. Или внизу, у озер.

Но они разминулись и на стоянке, и на обоих озерах. Виктория полчаса бродила по лесу. Каждый холм или дол выглядели как идея о себе, созданная на основе плохо завуалированной цифровой модели. Вдоль их контуров в идеальном подражании трехмерности были накинуты тропинки, ведущие от ионического храма до китайского мостика, а оттуда – до оранжереи. Перл нигде не было ни следа. Не встретилась она и в галерее Элизабет Беррингтон – не затерялась там в мыслях среди коллекций серебряных туалетных приборов, гравюр по дереву с плугом, бороздящим зимнее поле, и энергичных современных статуй кроликов из бронзы с гиперболизированными ушами.

Выследила ее Виктория в центре розария. Она прохлаждалась у прямоугольного пруда, сняв туфли, вытянув перед собой ноги с мокрыми ступнями, многозначительно улыбаясь стене, заросшей кремово-розовыми столистниками. Позади нее пылали, словно фонари, уходящие в перспективу штамбовые розы; мужчина в твидовом пиджаке наклонился и похлопал самшитовую изгородь, словно с чем-то ее поздравлял. «Твердая! – окликнул он кого-то им невидимого. – Им уже много лет!» Откуда-то из-за двух садов радостно вопили павлины Чайлдов. К столистнику вплелся какой-то экзотичный клематис, белый с пурпурной полоской.

Перл прикрыла рукой глаза и моргнула, глядя на Викторию.

– Как в семилетнем возрасте, – сказала она, – когда так выглядел весь мир. – Она выпрямилась и окунула ступни в воду. По глади закружились блестящие буруны. – Помнишь, когда все выглядело вот так?

Виктория пожала плечами.

– Нам всегда так кажется. – Она, конечно, видела в пруду свое лицо; а под ним – что-то заросшее. – Только скажи, что ты туда не лазила.

Ранее была мысль закончить день в одном из пабов вдоль Северн, но к концу дня Виктория утомилась и отчего-то перенервничала. Так что она высадила официантку в городе и отправилась домой есть тушеную фасоль на тосте и писать имейл Шоу.

«Ты в жизни не видел столько роз в одном месте!

А Перл – не уверена, что ты ее поймешь. Она ни на кого не похожа – Клепальщица Рози встречает Жаклин Кеннеди, и они говорят обо всем на свете, кроме мужчин. Мне нравится. С другой стороны, есть в ней какая-то загадка: я не знаю, кто она». Признавшись в этом самой себе, Виктория ненадолго задумалась, потом продолжила: «Мое последнее открытие? Вся ее семья раньше жила по соседству! Наверное, я никого из них по-настоящему не знаю. Но они знали мою маму – или это они так говорят. И что остается мне, одной в новом городе, как не завести друга?

В общем, – закончила она, – так я ничего и не купила. Не смогла определиться».

Потом нажала «удалить» и пошла спать.

На улице весь день громко разговаривали.

Выходили из машин, хлопали дверцами, приветствовали друг друга в унисон, с разницей в одну октаву: «Как сам/а?» Дальше разговор часто происходил под видом прощания. Законченный раньше, чем начаться, до собственно завершения доходил он почему-то с трудом. Никто не торопился отпускать собеседника.

– Ну, бывай, увидимся в субботу. Он? Нет-нет, он не придет. Только не в понедельник…

Спустя двадцать минут они так там и стояли, по-прежнему соглашаясь как-нибудь встретиться и выпить, но откладывая, по-прежнему повторяя все дважды, по-прежнему периодически напоминая друг другу, что не могут задержаться, потому что идут в отель «Топ Тайм» или везут дверь в Чирк; или потому что в досуговом центре на Бледных Лугах набирают актеров для летней постановки «Бури» – обычная история некомпетентности и отсутствия энтузиазма всех участников. Стоило разговору закруглиться, как он начинался заново. А когда разговаривать было не с кем, люди кричали в телефоны. Виктория это обожала. Обожала их оживленность. Она до сих пор слышала «Мойа!» и «Войа!» по утрам, когда мягкая дымка в задних садах начинала наливаться солнечным светом: но теперь – чаще по вечерам, во время бесконечного радиошоу на час закрытия, чистый и зацикленный на себе гнев которого впитывался и сглаживался этим легким убедительным зовом. Когда голос удалялся, возникала иллюзия, что выпивохи следуют за ним. Но «Войа!» и «Как сам?», думала она, развеивают друг друга – каким-то образом являются взаимоисключающими настроениями. Удовольствие от «Как сам?» – в том, чтобы кричать, будто собеседник стоит на другом конце главной улицы, даже если он всего лишь в метре от тебя. Это должно звучать отрывисто, бодро, с небольшим музыкальным переливом.