Когда однажды в машине она рассказала Перл об этих и других выводах, та на миг стала раздраженной и настороженной, будто чего-то не поняла. Потом рассмеялась.

– Да ну тебя! – сказала она. – Чего тебе только в голову не придет!

– А у твоего отца есть собака? – спросила Виктория. Сама не зная почему.

Был воскресный день. План был съездить на юг в Ладлоу, заехать по пути в Шрусбери и Черч-Стреттон, прошерстить там комиссионки и антикварные рынки. Они ждали на деревенских перекрестках под мелким дождиком, пока вереницы машин на следующих перекрестках направлялись в пустое поле, подскакивая на траве. Перл глазела в окно на ближайшую живую изгородь.

– У этого хрыча? – сказала она так, будто рассчитывает увидеть отца там, среди фекалий, пивных банок и целлофановых пакетов. – Кой толк ему от собаки?

– Наверно, мне просто стало интересно, вот и все.

Официантка пожала плечами.

– Он о себе-то позаботиться не может. Никто из них не может. Как он будет заботиться о живом существе?

– Это же всего лишь собака. Домашний питомец. Ты в порядке?

– Ну конечно.

Стало повеселее, пока они не добрались до Ладлоу, где проулки и пабы были набиты пиджаками «Барбур» и платьями «Боден».

– Тут почти как в «Плетеном человеке», – отметила Перл. – Только глянь на ту парочку!

Последнее – это было о паре с запада Лондона, которая, очевидно, прибыла этим же утром на «Лэнд Ровере Дискавери» 2013 года с точно такой же целью, – прозвучало невпопад: но со времен поездки к Чайлд-Беквитам у Перл на все было свое мнение. Ее целью стало развивать у Виктории вкус. Торговалась она безжалостно. На антикварных рынках графства она бы нехотя одобрила столик «Эркол», но никогда – крашеную меловой краской мебель, особенно если та вдобавок претендует на французское происхождение. В Оксфаме она призналась в остром интересе к моде от сороковых до середины восьмидесятых, к смешиванию и подборке разных предметов одежды этого периода – будто это действительно период, единый и логичный семиотический охват.

Хоть эти экспедиции и приносили удовольствие, к особой близости между ними они не приводили. Виктория и Перл славно проводили время. Всегда возвращались домой с кучей покупок. Но когда Виктория спрашивала о матери, Перл только саркастично ухмылялась – словно вопрос был самоочевидно риторическим, с забавным для них обеих подтекстом, – и медленно отодвигала через стол пустой стакан.

Потом откидывалась на стул и говорила: «Пожалуй, можно еще по одной».

Под конец дня, так ничего толком и не узнав, Виктория высаживала Перл у западного въезда в Ущелье, где та жила в безвкусной и постоянно затапливаемой террасе в каких-то пятнадцати метрах от реки.

«Чертова Северн, – как выражалась Перл, – водный путь торговли, романтики и тайн». Изначально река – в основном находящаяся в Уэльсе – текла на север и впадала в море у нынешнего Честера. Версии о ее дальнейшем развитии разнились. По одной – представляли, что река, упершись в ледники на севере, пробурилась из-подо льда. По другой модели, как узнала Виктория, требовалось, чтобы она питала огромный резервуар с талой водой, который, катастрофически разлившись, в итоге оставил после себя рудиментарное озеро, ныне известное как Аквалейт-Мер – самый крупный природный водоем в Мидленде, но при этом, что довольно жутковато, нигде не глубже метра. Так или иначе, река успешно сбежала и умчалась глубже в Англию, яростно протирая землю до самых силурийских пород, пока не прорыла Ущелье.

В результате – поскольку откосы Ущелья набиты углем, железной рудой и ломким тонкослоистым известняком, с дегтем и огнеупорной глиной на юго-восточном конце, где склоны начинали выравниваться, – Промышленная революция была неизбежна. Сперва все эти ресурсы можно было вычерпывать из неглубоких ям; хоть лопатами выкапывай. Позже потребовалось больше вложений – прибыль от сельского хозяйства оплатила поезда на лошадиной тяге и длинные забои, дешевую рабсилу завозили из Ирландии, по склонам к верфям у реки скатывались поселения сквоттеров. На пике добывали сто тысяч тонн угля в год – неизбежно последовало производство. Кирпич и плитка, стекло, как листовое, так и бутылочное, кухонная утварь. Легендарные формы для отлива пушек и паровых двигателей. По двадцать тонн глиняных курительных трубок, чугунных чушек и фарфора на баржу.

Все это Виктория узнала из книг в коробках ее матери. Она сидела в саду на солнце. Готовила суп и салат. По ночам лежала в постели под стучащий в окно мелкий дождь и читала, что Северн и по сей день река значительная, самая длинная в Британии, после встречи с девенским льдом гнется, как скрепка, разворачиваясь на саму себя, чтобы пройти сотню миль на юго-восток от своего истока в Кембрийских горах. Немалый крюк, только чтобы прибыть к Бристольскому каналу: не ожидаешь обнаружить природную инженерию такого размаха в миле от своего дома. Однажды ранним утром где-то семнадцать тысяч лет спустя после того, как река взяла в руки свое направление, Виктория задумчиво сидела на мемориальной скамье в миле-другой от города, где пейзаж скашивался для внезапного падения в Ущелье.

Выгнутый склон прямо перед ней усеивался молодым боярышником. Чуть дальше все пропадало в обширном безмятежном слое тумана, плоском на многие мили, пока тот не встречался с лесами на другой стороне долины; здесь вдоль опушки – блестящая теплица, там – белые, желтые и коричневые фермы и церкви. Цветом туман напоминал молоко – почти как жидкость, пока не заметишь, как он клубится и зыбится по сторонам долины. Он расстилался на запад и север до самого горизонта, ослепительный под солнцем, преображая всю Шропширскую равнину в эстуарий.

Чувствовалось, что Ущелье – еще не оконченный труд; а Северн – уже контратечение, река под рекой, – кружилась и вихрилась с энергией собственного веса и глубины. Можно только вечно гадать, что явится из тумана, будущее или прошлое. В конце концов, думала Виктория, в счет идут только большие периоды времени, хоть назад ты смотри, хоть вперед, – если, конечно, отличишь где что. Там, внизу, не было деревьев, дорог или зданий. Для них еще слишком рано или слишком поздно. Виктория представила себе тусклый свет, слабо рассеянный по одновременно древним и пугающе новым видам ландшафта, лежащим вразброс без всякого смысла.

Озадаченная такими мыслями – и самой непонятно, откуда они взялись, – Виктория передернулась и пошла в другую сторону; а вскоре наткнулась на официантку, голую по пояс, в одном из прудов в полях к северу от электростанции. «Сюда! – позвала Перл. – Давай! Давай!» Они махали друг другу, пока Виктория не подошла, чтобы наклониться и поболтать пальцами в воде.

– Для меня холодновато, – решила она. – Но какое замечательное утро! Я видела долину, полную тумана, только теперь его разгоняет солнце.

– Твоя мама бы окунулась пулей, – посетовала Перл.

Она побрела на берег: тело гладкое и мускулистое, волосы, недавно крашенные в светлый цвет, зализаны назад и облепили череп. Она напоминала подростка с кодаковской фотографии тридцатых – крепкая, озорная, полная жизни и тайны жизни, которую все уже знают. На миг показалось, что к ее плечам что-то прилипло, словно пленка тонкой ткани, белой от воздуха в ее складках, прозрачной – где касалось кожи; Виктория не поняла, что это – ей мерещилось, что с ней играет шутки небо над Ущельем, хоть оно и было чистым.