– Тебе не холодно? – спросила она.

– С чего это? – А потом: – Не влезь в крапиву!

Пруд был крошечным, неровной формы, десяти-пятнадцати метров в диаметре, слегка потревоженный ветром, который Виктория не чувствовала. Над ним, щелкая и жужжа, высилась вышка ЛЭП. На его середине склонили друг к другу перистые головки камыши обездоленного вида с выбеленными листьями. Старая ива, много лет назад завалившаяся на угол пруда, с тех пор пустила из полузатопленных корней прочные вертикальные побеги. Несмотря на всю свою историю, пруд казался новеньким, словно чистая вода просочилась из недр в одночасье и быстренько наполнила какую-то давнюю впадину. Ему не хватало границ: луга просто соскальзывали под гладь, и на мели было видно, как живут подводной жизнью не хуже, чем на воздухе, россыпи желтых звездообразных цветов. Поодаль стояла проволочная ограда, а за ней – заросли терновника, за которыми из лесов и тумана в Ущелье брызгал в небо свет.

Перл по-хозяйски огляделась.

– Говори о Старом Осси что хочешь, но он еще до четырех лет учил меня плавать в каждом из этих прудов, – похвасталась она. – Это все – мое.

– Какой была моя мать? – спросила Виктория.

– Она любила развлечься.

– Это ты так говоришь. Но я ее такой не помню. Я помню комок нервов. – Когда официантка не ответила, а только улыбнулась, как обычно, Виктория снова макнула руки в пруд и решила: – Ты меня сюда буквально ничем не заманишь.

Она взглянула на кромку воды, на собственное отражение и глубже, на белые пальцы среди погруженных желтых цветов, и не видела причин извиняться за резкость.

– В конце концов затащу, – пообещала Перл. – Потому что я всегда добиваюсь своего.

– Вытираться не собираешься?

В ответ на это Перл остановилась и подняла голову, словно услышала что-то неожиданное среди выцветших серых траверс и стеклянных изоляторов вышки.

– Облезлая махина, – пробормотала она приветливо – возможно, Виктории; возможно, самой вышке, как, бывает, разговаривают с любимым питомцем. Потом отправилась за одеждой, разбросанной между бетонных ног вышки, и качала головой над каждым предметом, подбирая и приговаривая: «И правда не знаю, зачем все это купила» и «Сейчас убила бы за тост с маслом, и чтоб для разнообразия его подали мне».

– Ты же на самом деле не девушка, да? – заставила себя сказать Виктория.

Перл застенчиво отвернулась на воду.

– Тогда уж не знаю, кто я, – сказала она. – Кто я тогда?

Их вылазки продолжались. Они проехали вдоль границы в Уэльс. Посещали сады замка Поуис и ели мороженое на мосту Дьявола. Куда бы они ни ездили, Перл сидела на переднем сиденье «Фиата», как чья-то бабушка, и описывала все подряд так, будто Виктория ничего не видит. Они читали друг другу таблички. «Аттракцион». «Гровенорская картофельная». «Фролик-стрит» – «Улица Забав». Они обедали в гарнизонных городках из романов эпохи Регентства – в Ланголене, Уэлшпуле, Ньютауне, Билт-Уэллсе: места, о которых слышишь, но никогда в них не бываешь, нанесенные на карту в 1812 году и с тех пор забытые. Загипнотизированные полосами косых лучей между деревьев, они как в бреду видели грузовики цветными коробка́ми на вершине холма, ворон с черной мускулистой походкой, плоскую землю под широкими облаками. Почерневшие шпили. Солнечные впадины и пригорки, лай собак в домах, садах и уличных магазинах, таинственную июньскую погоду на склонах холмов, архитектуру дождя и солнца, сюрреалистические тракторные гонки в глуши…

– Смотри! – воскликнула Перл.

Чей-то новенький мотоцикл, не вписавшись в поворот на А458, протаранил ивовую лесополосу на обочине.

В сорока метрах от него, спиной к искореженному металлу, который теперь лежал тикающим, мятым и сворачивающимся в луже собственных жидкостей, стоял мотоциклист и курил взатяг, вперившись в реку внизу. Он в порядке, говорили его друзья, все нормально. Но ему повезло легко отделаться, подчеркивали они. И это было охренеть как тупо с его стороны, и он сам это знал, и в результате никому не хотелось к нему подходить. Они скованно бродили вокруг, поскрипывая в коже, со шлемами под мышкой, будто головами, проявляя терпение, но мечтая уже уехать и наслаждаться остатком дня. Осколки пластмассы с проезда они уже расчистили. Теперь они исследовали мысками сапог оставшиеся после него вмятины в недавно положенном асфальте, то и дело тайком бросая взгляды на собственные мотоциклы – пока что целые, идеальные в разных покрасках, стоящие ярким рядом на придорожной площадке.

– Но вообще спасибо, что остановились, – сказали они.

– Бедняга, – кручинилась потом Перл. – Если не возьму себя в руки, то весь день себе испорчу, думая о нем.

Виктория изучала закопченный желтый потолок какого-то нетронутого реновациями приморского паба, до которого добрался на апогее «Фиат», и призналась, чтобы подбодрить Перл:

– По-моему, я им в матери гожусь.

Но это не порадовало их обеих, тем более что все равно было неправдой; они отвлекались наблюдением за тем, как отец несет поднос с напитками детям, играющим на солнце снаружи.

– Ты посмотри, – предложила Перл тоном человека, выступающего с возмутительным заявлением. – Рутбир. Нельзя им такое разрешать. Когда ты маленький, то кажется, будто все это интересно, но оно же на вкус как «Джермолин» от прыщей. А сейчас он еще достанет телефон. Видала? Селфач для бывшей, чтобы доказать, что детям веселее с ним, чем с ней.

– Это же просто телефон, чего ты. У людей просто бывают телефоны.

– Неужели? Осси бы даже не знал, что с ним делать. Мало кто из наших знает. – Потом она добавила: – Бедолага, а какой был красивый мотоцикл.

– Что случилось-то? – спросила Виктория.

– Ничего.

– Тебе не скучно?

– Нет, – сказала Перл. – Почему ты думаешь, что что-то случилось? Разве что жизнь.

– А, раз уж жизнь, – сказала Виктория. – Тогда давай, пошли.

Они исчерпали возможности комиссионок. Виктория купила тарелки для хлеба в стиле деко, Перл – какую-то старушечью блузку, фиолетовую, с большим бантом. Приложила к себе:

– Это может стать основой моего костюма в стиле Маргарет Тэтчер. Такой должен быть у всех. И это тебе не просто «бантик». Нет. В жизни его так не назову.

В пять часов солнце скрылось, температура упала, а с моря нанесло легкий дождик. Они ели картошку, пока не распогодилось; потом всю дорогу до Шропшира опять светило солнце. Ко времени, когда Виктория подъехала к дому Перл в Ущелье, поездка уже подняла им настроение. Они недолго молча посидели, пока Перл не положила руку на ладонь Виктории и не сказала:

– Не зайдешь на чашку чая?

Дом – последний в террасе, изначально такой же просторный, но, может, не такой же высокий, как у Виктории, – уютно пристроился на северном берегу реки. За ним круто задирался склон с порослевым лесом и старинными поместьями железных магнатов. Глубже остальной террасы, с маленькой унылой стоянкой со свободной стороны – дом казался каким-то квадратным, на отшибе; каждый февраль с 1802 года его затапливало – что чувствовалось не столько в запахе, сколько в чем-то предшествующем запаху, в чем-то более фундаментальном. Точно так же недавние слои паласа и сырых обоев сохранили хронику умерших домашних животных, табака, еды навынос. В период между войнами здесь был частный отель, потом дом стоял заброшенным, пока при строительстве Телфордского Нового Города его не поделили на однушки для полуквалифицированной рабочей силы. Душный от прошлого, но при этом бесконечно перестраивавшийся, дом стал памятником прерывистому обитанию – лабиринт комнат с низким потолком, где свет плыл от стены до стены медленно, словно ил. Войдешь и постоишь минуту в коридоре – расслышишь телевизоры в дальних комнатах, все – на разных каналах.