себе вопрос, принесла ли бы какую-нибудь существенную пользу кампания за усовершенствование разврата. Ведь люди так дорожат своими привычками…

Накануне вечер был теплый и душный. Ночью разразилась гроза, сверкала молния, и гром грохотал над холмами. Все обитатели гостиницы проснулись и, лежа в темноте, прислушивались.

Вскоре молнии надоело пугать людей, и гроза удалилась, ворча, как сердитый старый пес. Но ливень не прекращался, не смолкало журчание и плеск воды, и словно чьи-то мокрые руки ощупывали дом. И на следующее утро дождь шел до полудня. Рассвет наступил своевременно, но появился он в таком жалком виде, что, казалось, следовало бы ему посочувствовать и отослать домой. Это был тусклый серый свет, словно страдающий анемией. Как призрак, пробрался он в дом, стыдясь своей собственной слабости. И несмотря на все его усилия, в углах комнаты все еще дремали темные тени, черные пауки ночи, и рассвет бессилен был с ними бороться.

Майкл встал рано и спустился в тихую гостиную. Грязный, серый день… запах сырой шерсти и кожи. Конечно, комната имела вид скучающий и тусклый. Скучали стулья, часы, рояль, книжные шкафы, ковры. Все выглядело тупым и неподвижным, все казалось тусклым и инертным… Майкл взглянул на холодный камин…огромный камин, словно разинувший пасть. Изредка шлепались тяжелые капли дождя, попавшие в дымоход.

– В такую погоду следовало бы растопить камин, – вслух сказал Майкл. – Теплые желтые языки пламени… Что вы на это скажете, столы и стулья? Не правда ли, огонь исправит дело? Немножко нас оживит… А ты какого мнения придерживаешься, ковер?

Столы, стулья и ковры молчали. Быть может, они были слишком тупы, чтобы иметь вообще какое-нибудь мнение по этому вопросу, или же они считали Майкла болтливым демагогом, с которым не стоит вступать в спор.

– Отлично, – сказал Майкл, выдержав соответствующую паузу. – Предложение принято единогласно.

Появился огонь, – вырос, словно какое-то странное и чудовищное тропическое растение. Семя его – голубое пламя спички – пустило корни и побеги, осторожно пробиравшиеся среди смятых бумажных лент и щепок. Через пять минут горячие золотые щупальца обвились вокруг сосновых досок; то были остатки ящика, положенные Майклом поверх тлеющих щепок. А еще через десять минут языки пламени окутали полено. Огонь пробрался в дымоход и тихонько заворчал. По комнате весело запрыгали отблески света, натыкаясь на мебель, играя с корешками книг, скользя по потолку, быстро пробегая по коврам и выгоняя из углов притаившиеся тени. Комната оживилась и выставила напоказ все свои сокровища: картину Жоржа Сёра-купающиеся юноши и серебристо-туманная вода; литографию Гаварни, на которой суетливый молодой человек в клетчатых брюках и с развевающимся галстуком, какие нравились парижанам сороковых годов, говорит что-то молодой леди с темными локонами и белыми плечами. Свет упал на гравюру с картины Генсборо – «М-с Сюзэн Гардинер ребенком»; на темный бронзовый бюст Ленина; и несмотря на то, что бюст был отлит из грубого металла, чувствовался в этом человеке ясный и точный ум, питаемый великим пламенем сердца. Над камином висела большая картина кисти Мари Лорансен – странная, жуткая картина, на которой изображены были женщины с глазами темными и страстными, – женщины, словно сотканные из лунных лучей. На столе из резного дуба, длинном и узком в стиле итальянского ренессанса, лежали журналы: «Поэзия», «Американские Ведомости», «Торговля и Финансы», «Столетие», «Новая Республика» и «Литературный Альманах». И тут же-серебряный ящик с папиросами, три пепельницы, головоломка из медных колец и проволоки и книга Сомерсета Моэма «О рабстве», с вложенным в нее разрезательным ножом.

При виде этих журналов Майкл почувствовал какое-то смутное беспокойство. Ему хотелось, чтобы здесь было поменьше… литературы. С помощью печатного слова мужчины и женщины пытаются объяснить тайну бытия; связывая ряд идей, стараются классифицировать и подвести под рубрики необъяснимое. Но необъяснимое неосязаемо и аморфно. Его не выразишь словами, не подведешь под категории. Оно непостижимо; его можно только почувствовать. Тяжесть его велика. Давление его на жизнь хочется сравнить с давлением воды на стенки ящика, который покоится на дне океана.

Иногда Майкл Уэбб чувствовал, как щупальца человеческой мысли сплетаются вокруг него, словно паутина. Паутину эту можно уподобить липкой бумаге для мух, по которой ползают люди. Чтобы постичь непознаваемое, человек должен отказаться от логического мышления, избрать какой-то иной путь. Быть может, интуиция…

Размышления на тему о несовершенстве интеллекта действуют угнетающе. Скучные, неприятные размышления… Не следует предаваться им перед завтраком, если человек не хочет испортить себе настроение на целый день. Майкл обрадовался, услышав шаги Мередита Купера, спускавшегося с лестницы. Он догадался, что это Meредит, ибо тот, кто спускался с лестницы, неожиданно остановился на площадке, а затем вернулся назад. Мередит по обыкновению что-то забыл… быть может, забыл надеть воротничок или пиджак.

2

Мередит Купер отличался исключительной способностью забывать. Всем известно, как он, отправляясь в путешествие, приезжал на вокзал без шляпы, без чемодана и без денег. Второпях он часто адресовывал письма самому себе, и они регулярно к нему возвращались для просмотра. На нем целиком оправдалось представление карикатуристов о рассеянных профессорах. Он забывал все, кроме абстрактных идей и философских концепций. Специальностью Мередита были… идеи. Тридцати двух лет он получил место профессора философии в одном из университетов Среднего Запада. Он был самым молодым профессором в этом университете. Все свои познания он классифицировал и разбил на категории, и они отличались удивительной ясностью. Глубокие идеи, которые в головах других людей уподоблялись грузным толстым птицам, с трудом перебирающимся с места на место, в его мозгу превращались в легких проворных ласточек. Все, что знал Мередит, было словно размещено по полкам; в любой момент он мог извлечь нужную ему мысль.

«Такая способность, – размышлял Майкл, может быть свойственна лишь человеку, находящемуся в полной гармонии с самим собой. Сейсмические колебания, вызываемые честолюбием, завистью, унынием, похотью, ненавистью, оставляют трещины в душе человека и препятствуют процессу мышления»…

Этих невзгод не ведал Мередит Купер.

3

Ветчина и яйца послужили темой их разговора. Различные способы приготовления ветчины и яиц… Виргинская ветчина… печеные яйца и вареные… Вынесено было порицание яичницам, приготовленным без грибов… Затронут вопрос о булочках и поджаренном хлебе… Следует ли намазывать маслом ломтики поджаренного хлеба.

– Я считаю, что нужно намазывать хлеб маслом и в таком виде подавать его к столу, – заявил Майкл. – Но намазывать умело! Это избавляет от лишних хлопот.

– Я ничего не имею против того, чтобы самому намазывать маслом, – сказал Мередит, – следовательно…

– Беда в том, – продолжал Майкл, не обращая внимания на слова Мередита, – что теперь никто не умеет хорошо намазать хлеб маслом. Видимо, это искусство в загоне. Не так обстояло дело до войны. Тогда за это дело брались специалисты. Теперь все, кому не лень намазывают хлеб маслом.

– По утрам я всегда ем овсянку, – сказал молодой профессор. – Овсянку с сахаром и густыми сливками… затем два яйца и поджаренный хлеб. Масло я намазываю сам… Кофе, конечно… А по воскресеньям ем ветчину…

– Хорошо, что в этой гостинице вам всегда подают свежие яйца, заметил Майкл.

– Пожалуй, сегодня я возьму кусочек ветчины, хотя день не воскресный, – сообщил Мередит. – И закушу вафлями с вареньем. Утро такое холодное и сырое, что…

– Гюс никогда не покупает яиц, продолжал Майкл. – У него на ферме есть куры. Сколько бы ни приехало гостей, куры всегда на высоте положения.

– Да, пожалуй… Кстати, раз уж речь зашла о яйцах, рассказывал ли я вам об Уифере, сделавшем карьеру на корме для кур?

– Нет, не рассказывали, ответил Майкл.

– Ну, так я сейчас расскажу, – объявил профессор философии. С Уифером я познакомился, когда занимался коммерцией.

Получив диплом доктора философии, Мередит Купер в течение трех лет служил в различных конторах. Он намеревался вернуться в университет и заняться профессорской деятельностью, но предварительно хотел узнать, что представляет собой коммерция. И узнал. Своей коммерческой деятельностью он гордился чрезвычайно.

В конторе огромной колониальной фирмы на Гудзон-стрит в Нью-Йорке до сих пор вспоминают мечтательного молодого человека, который так и не