Гаранин представил это так отчетливо, будто только что видел Джейн Доу на бульваре в паре метров от себя, будто она всего только минуту назад подобрала оброненный кем-то из детей мячик. Он уже знал: она из тех чудаков, что грызут ранетки, боярышник и рябину прямо с ветки в городском парке, облизывают сосульки и макают хлеб в только что выпавший снег, собирают охапки разлапистых кленовых листьев и загадывают желание, когда проезжают под грохочущим по мосту поездом. А какой еще может быть девушка, которая носит в сумке китайскую монету с дыркой, повязанную на удачу красной ниткой? Ирина, его жена, тоже была из этой породы людей.

Иногда у Арсения возникало тревожное неотвязное чувство, будто он что-то… нет, даже не потерял, а не нашел. Упустил, проглядел. Чаще всего это неуютное чувство рождалось на выходных или в отпуске, когда он оказывался избавлен от привычной суматохи рабочих будней. Но вдруг оно возникло прямо сейчас, посреди людного предвечернего бульвара, заворочалось под ребрами, кольнуло локти и кончики онемевших пальцев. У чувства был сухой привкус пыли, словно у засушенных цветков, что лежат меж страниц книги из лавки букиниста. В такие моменты Арсению становилось не по себе в собственном теле, в собственной жизни, все внутри сдвигалось, сходило с осей, поднимался какой-то сокровенный ветер, дующий будто сквозь щели и свистящий тихо-тихо, так что сразу и не услышать. Это состояние имело смутное и не выразимое словами отношение к ненайденным дверям, пролитым чернилам, неразрезанным страницам, остывшим к утру кострам, не полученным адресатами письмам, неотпертым замочным скважинам, ключи к которым висят на большом кованом кольце, покрывшемся зеленоватой паутиной, к секретам, уснувшим в молчаливой глубине почти прожитой чьей-то жизни.

Гаранин поднялся и с трудом, через силу двинулся к дому. Весь вечер он смотрел телевизор, беспрестанно щелкая пультом, а наутро не мог вспомнить ни одной из передач. Не то что содержания – даже названия.

XI

Было время, когда с мая по сентябрь фонтан еще работал. Струи били из-под круглого гранитного бортика в направлении центра, и каменного юношу, прижимающего к себе небольшого дельфина, со всех сторон обдавало брызгами. Если в солнечный день встать под определенным углом, в струях непременно можно было увидеть вспыхнувшую радугу-семицветку, похожую на бензиновые разводы, зависшие в воздухе.

В обеденный перерыв Гаранин обошел территорию больницы и на минуту задержался возле фонтана, глядя на его щербатую пересохшую чашу, а казалось, что в прошлое. Как-то незаметно в его сознании образ дельфина-статуи сплелся с дельфинами на брелоке незнакомки, и внутри заворочалось беспокойство: как она там, в своем безвременье? Впервые Гаранину показалось, что раньше этого фонтана и вовсе не существовало, или он как-то неправильно его воспринимал, будто мимоходом, краем глаза, и сегодня, прямо сейчас, узрел его со всей ясностью и отчетливостью. Этот фонтан имел прямое отношение к незнакомке. Не только из-за брелока, нет. Арсений все никак не мог уловить, поймать за хвост собственную догадку и хмурился, трогал грязный парапет, испещренный известково-белыми голубиными кляксами. Вдруг сообразил. Ну конечно! Книга! В ее сумке он нашел, помимо прочего, книгу, которую не успел как следует осмотреть, ведь в руки попал предмет куда более занимательный – тетрадь. Но теперь-то он вспомнил. Потрепанная книжка была завернута в целлофановую обложку – «Мэри Поппинс» Памелы Трэверс, причем на английском языке. Что, если незнакомка – иностранка, задумался Арсений и тут же отмел это предположение: тетрадь-то принадлежала явно русской. Однако при чем тут дельфин? Ах да. Он тут же припомнил, что в детстве у него тоже была книга про Мэри Поппинс, точнее, сборник из трех произведений, вместе с «Чиполлино» и «Маленьким принцем». Он больше любил Экзюпери, но и сказку про английскую чудо-няню прочитал. И там, кажется, фигурировал мальчик, ожившая статуя… С дельфином под мышкой. Как же его звали?

Гаранин в смятении поднял глаза и пристально, с каким-то даже трепетом, вгляделся в каменное лицо. Совершенно советский, не по-детски бесстрастный облик, высокий невинный лоб, широкие скулы, волосы, наверняка светлые, если бы у скульптуры был цвет. Ему почудилась улыбка на холодных губах статуи. Что это? Какой-то знак свыше? Совпадение?

Рассердившись, Арсений решительно зашагал прочь. Что за старушечьи бредни? Ему бы в отпуск, а то всякая чушь в голову лезет… Он уже собрался повернуть к старому корпусу, когда слуха коснулись звуки женского рыдания. Встрепенувшись, он повернул голову и увидел возле сторожки двоих – Максимыча и плачущую женщину, узнать которую не составляло труда: во всей больнице не сыщешь других таких апельсиновых волос. Саня Архипова-Франкенштейн.

Он подошел ближе, переглянулся с Максимычем. Привратник, мрачно взглянув из-под пучковатых седых бровей, покачал головой и осторожно опустил короткопалую заскорузлую ладонь на плечо девушки. На потемневшей коже его руки между большим и указательным пальцем синел блеклый якорь.

Гаранин понимал, что самым правильным решением будет уйти отсюда, но эта сцена его заворожила. Он привык видеть Саню стойкой и мужественной в самые темные дни ее жизни, он видел слезы, непроизвольно выливавшиеся из ее глаз от боли, но даже тогда она силилась улыбаться, пусть обескровленная, пусть спекшимися от температуры губами. Сейчас ее душевная боль явно перевесила физическую. И это неожиданно поразило Гаранина, потрясло его.

Постепенно плач утих, и Саня, шмыгая носом, судорожно глубоко вздохнула:

– О-ох…

Вытерла ладонями лицо и шею, откинула волосы за спину, запыхтела, надув щеки:

– Жарко… Арсений Сергеевич, здравствуйте.

Смутилась. Да и он тоже.

– Привет, Саня.

Сказать было больше нечего, и он, помешкав еще пару секунд, побрел в сторону старого корпуса, чувствуя себя довольно неловко и как-то мешковато, как будто собственное тело стало ему велико.

Но на крыльце остановился и, сощурившись, стал наблюдать издали, как приближается, уже по привычке ловко управляясь с костылями, Саня. Подойдя к нему, она остановилась. Ее кожа все еще хранила пунцовый оттенок долгих рыданий.

Девушка не стала садиться на бетонный приступок фундамента, на котором обычно курили санитары, а прислонилась спиной к стене возле задумчиво стоящего Гаранина. Они оба вперились глазами в пышное облако пурпурной петунии, пластмассовая корзинка с которой болталась на крюке прямо возле дверей. От цветов тянуло непереносимой приторной сладостью.

– Меня выписывают. Завтра.

– Да? Ох, Санечка, я тебя поздравляю! Отличная новость. Хотя, конечно, больница будет по тебе скучать. Тебе тут уже впору турбюро открывать. Абориген ты наш.

– Да уж, – с непривычной мрачностью согласилась Саня. – Я позвонила Феде. Помните моего Федю? Сказала ему, что меня выписывают. А он… а он ответил, что не приедет забирать. И совсем больше не приедет. Потому что встретил другую девушку. И что он любит ее. И что у них уже скоро будет ребенок. Он просто не мог мне этого сказать, пока я болела, все ждал, когда выздоровею. И мама, мама моя, она давно знала об этом! И тоже молчала.