«лимита». Прошло то время, когда таких вот красавцев периодически пороли на конюшне в позе «а ля рак». Теперь же подобный стиль общения в советском обществе является нормой жизни.

Это — отдельная песня. Везде по объявлениям требуются вальщики леса со своим лесом. Сейчас, по программе индустриализации, во многих районах страны разворачивались крупные стройки, и люди, этакие Микулы Селяниновичи с гербовыми серпами, покинув насиженные места, торопились втиснуться в вагоны, панически боясь отстать от поезда или остаться без места. А без места никак нельзя.

У всех пассажиров дальние дороги: кто едет на Урал, кто — в Сибирь, Среднюю Азию или на Дальний Восток. Широка страна моя родная…

Носит людей по стране, точно ветер поднял разный мусор — кульки и бумажки. А надо давать пятилетку в четыре года. Плюс вызубрить назубок политграмоту. Равняйтесь на Стаханова! И избежать участия в этом коммунистическом забеге не получится.

Сразу скажу, что это я такой закоренелый циник. Потому, что наперед знаю, чем все это закончится. Власти же действуют не в лоб, а намного тоньше. Берут людей на слабо. Создан и всячески поддерживается героико-романтический миф о великой перестройке мира, со всей сопутствующей ему романтикой самоотверженного труда. А так же арктических полетов, освоение пустынь, строительства нового быта и прочего…

Этим героическим мифом сейчас был полон воздух эпохи: им живут, ему верят, о нем поют песни. Везде брызжет неподдельный энтузиазм и устремленность в будущее. Надежда через тернии построить новую жизнь.

Я тоже немало побегал вместе со всеми, отчаянно боясь, что мне выдали «неправильный билет», измучился пока нашел свой московский поезд и вагон. Станционные пути были густо заняты составами различных поездов. Какая-то сутолока путей, паровозов, вагонов, людей. Посадка проходила стихийно, люди навьюченные узлами, мешками, баулами рвались в вагоны как в последний бой, у тамбуров кипели водовороты, гвалт стоял как на базаре. Даже дети сгибались под гнетом огромных мешков.

Добираться до места в невесть какую губернию мне добрых полмесяца с двумя пересадками. В Москве и Ташкенте. Перегоны дальние. В России и до революции железные дороги были удобны для пассажиров длиннейшими беспересадочными сообщениями.

А потом на местной узкоколейке мне предстоит пилить до Мары. Это древний Мерв или Марг. В сущности сейчас толком населена только восточная Туркмения — древняя Маргиана. Область более старая, чем персидское царство Ахаменидов.

Маргиана еще достаточно богата водой, стекающей с отрогов гор. Памира и Копетдага. Каракумского канала нет еще и в проекте и живительная вода еще не напоила грозные пески Каракумов. Эту ужасающую пустыню смуглокожие туземцы так и называют "Черные (то есть Страшные) пески. А Ашхабад еще только недавно был обычным маленьким кишлаком. А сейчас превратился в городской поселок.

Пробившись в вагон мимо безбилетных забулдыг, я занял полку, оставил свои вещи и вышел на перрон. Успею еще все бока отлежать. Чемодан мой, рюкзак-вещмешок и негабаритный сачок и «пинцет» — груз необременительный, с ним всюду пройдешь. А золотое грузилко пока без самонадеянного верхоглядства полежит в кармане.

Устроившись, я даже немного повеселел и теперь, словно сторонний зритель, наблюдал картины советского быта.

Шик! Блеск! Красота! Над влажным изумрудом вокзальной башенки, над темным острым шпилем ее, славя наступившую весну, то и дело вспархивали крикливые галочьи стаи. Их крики мешались с отрывистыми гудками паровозов, пассажиров и провожающих.

Словно белопарусные корабли, каравеллы и бригантины, куда-то вдаль уплывали облака. И не было им никакого дела до людской суеты, суетных земных страстей и тревог. В проемы между облаками, словно в громадные окна, проглядывала небесная лазурь — по-весеннему густая и бездонная.

Кроме родственников, меня провожала Сима, в качестве моей официальной невесты. Последнее время я от нее сильно отдалился. Но был прощен. Еще бы! Ведь я фактически отправляюсь в чужие края на верную смерть. Путешествие в один конец. А девушки таких героев, мучеников за дело победы пролетариата, не бросают. Ибо подобное чревато. Общество не поймет и не простит. Заклюют! Одни комсомольцы чего стоят! Так пропесочат на собрании, что взвоешь!

Я вообще обалдеваю от контингента нынешнего Киевского Университета. Будто кино смотрю. Все готовые стойкие оловянные солдатики. В вариации а-ля матрос Железняк.

По макушку набитые заезженными лозунгами, которые пока для них имеют пьянящий элемент новизны. Уровень интеллекта у большинства — минусовой, все похожи друг на друга как хомуты в сельпо и искренне по-детски считают себя хозяевами новой жизни. Верят в победу коммунизма во всем мире. Иллюзии застят глаза…

То же мне новая советская элита. Ну, претендуешь ты на место в партере, так лишний раз рожу свою протри, портянки простирни. И смех и грех…

Не эти ли белозубые советские комсомольцы «чистили» ряды своих товарищей за «есенинщину», судили за галстуки и позорили за шелковые чулки? Тех, кто «насаждал есенинщину» не допускали к экзаменам. Тут уже комсомольские собрания называют за глаза не иначе, как «собрание бездарей и пошляков». Но считается, что «они же дети!» Мол, у них еще все впереди, вырастут и повзрослеют вместе со страной.

Впрочем, я как галантный кавалер, предложил своей невесте отправляться вместе со мной в Туркмению. В гости к змеям и каракуртам. И там преодолевать все трудности семейного быта. Но мое великодушное предложение было почему-то вежливо отклонено.

Вслед за мной, вместе с группой однокурсниц, Сима должна была уехать на горные курорты Кавказа и там собрать материал для своей дипломной. Ловить своих любимых бабочек. Как говорится: каждому — свое!

Я взглянул на часы. Пора прощаться. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Людская толпа на перроне заметно поредела и мы почувствовали себя свободней. Но говорили мало, больше молчали. Я взял руку Симы и — один за другим — поцеловал ее пальцы.

— Мой дорогой, я желаю тебе удачи, только удачи… — отвечала мне девушка, при этом голос Симы трагически дрогнул, — будь счастлив, мой милый!..

Желая подавить минутную слабость, она резко тряхнула головой, и из ее красивых глаз упало несколько крупных, как горошины, слез. Одна из них, еще теплая, упала мне на руку, остыла и начала холодить. К чему это?

Что это с нею? — думал я о Симе, так как до этого я никогда не