Наконец, она подняла свои глаза, полные слез, и заговорила снова, но так сбивчиво, так бессвязно…

— Прости… Я не могу сдержать себя… Я плачу, — тихо, сквозь слезы, сказала она. — Но у меня такое предчувствие, как будто мы расстаемся навек.

Отлично! Приободрила так приободрила. Мало того, что я сам этих змей боюсь до усрачки и до печеночных колик, так еще и эта кликуша, словно черный ворон, пророчит мне неминуемую гибель. Бабы, — они такие. Я тоже копчиком чувствую, что это затея мне вылезет боком, но вида не показываю, улыбаюсь как Гуимплен. А тут! Вот же баба — труслива, что заяц! Тряпка! Распустила слюни!..

— Навек? — я почувствовал холодок тревоги и обнял Симу за плечи. — Такого просто быть не может. — Вздор! Всегда люди на Руси были пытливы и смелы. Не боялись ни бога, ни черта!

«Расстаемся навек». Вот так выдала! Бодрящее напутствие. Мысль об моей гибели казалась мне до того нелепой, противоестественной, что она совершенно не укладывалась у меня в голове. Молодой, здоровый, полный несокрушимой веры в прекрасное будущее, я не очень-то задумывался над тем, что человека подстерегает несчастный случай, болезнь, смерть. Поэтому Симиной тревоге я не придал глубокого значения. Только суеверно три раза сплюнул через левое плечо, чтобы отвести неудачу.

— Дорогая, успокойся, ради бога, — гипнотически спокойно сказал я ей. — Ты просто утомилась. Поверь, пройдет месяц, другой, ну, от силы — три и мы встретимся снова. А потом никогда разлучаться не будем. Не будем же?

В знак согласия Сима тряхнула головой и вытерла слезы.

Зазвенел колокол. Острой болью отозвался в моем сердце его резкий звук. Прижавшись ко мне, Сима, смахнув всю паутину этикетов, несколько раз торопливо поцеловала меня в губы и щеки. Отстранилась. Посмотрела в глаза и тихо сказала: «Ступай».

А потом пророчески прибавила:

— Чует мое сердце: одного из нас ждет судьбинушка горькая… Прощай навек!

Поезд уже тронулся, когда я вскочил на подножку вагона. Ускоряя шаг, Сима шла рядом, махала замшевой перчаткой и грустно улыбалась. Теперь я видел ее как бы со стороны, и клянусь, она никогда не была такой красивой, как сейчас, в этот короткий прощальный миг. Когда поезд набрал скорость, девушка отстала и скрылась из виду. Душераздирающая сцена!

Отчего-то вспомнились строки старинной песни: «Сердце будто забилось пугливо, пережитого стало мне жаль. Пусть же кони с распущенной гривой, с бубенцами умчат меня вдаль».

Чувство оторванности я изведал тотчас, едва выехал за пределы города, но было в нем нечто окрыляющее и безразличное. Я вспомнил тысячи безыменных людей, «плавающих и путешествующих», когорты авантюристов, проникающих в неисследованные места, безумцев, возлюбивших пустыню, детей труда, кладущих основание городам в чаще первозданных лесов. Прорвемся!

Поезда в эти годы ходили так медленно и так безнадежно выбивались из графика, что до Туркмении мне пришлось добираться чуть ли не три недели! Вот же канитель. Преодолеть тысячи километров в железнодорожных вагонах — не шутка. Приходилось утешаться пословицей: Тише едешь — больше командировочных.

В моем жестком вагоне, который за всю дорогу ни разу не проветривался, стоял крепкий запах махорочного дыма, селедки, каменного угля и несвежих портянок. Не говоря уже об легких оттенках ароматов дерьма и блевотины. Это настоящая симфония запахов, которая раскрывается с каждым сделанным вздохом.

Окна наши проводники специально не открывали, чтобы проезжающие пассажиры ненароком (или же умышленно) не плевали в местных аборигенов.

То и дело слышались патриотические песни: «Наш паровоз, вперед лети! Коммуна — остановка…»

Место я занимал боковое, у окна. От безделья не знал, куда себя деть. Разухабистый стук колес, качка. Жаркая вонючая духота, и мысль: «Скорее бы приехать!»

Играл с попутчиками в карты — наскучило. Да и я не мастак в этом деле. Я постоянно забывал кто с какой карты ходил, и благодаря этому у меня постоянно возникали недоразумения.

Пытался читать безграмотную брошюрку «Существуют ли чудеса?», которую мне продали тут же в поезде, но вагон так трясло, что пришлось мне оставить это занятие до лучших времен.

Впрочем, сколько я потом не читал тут книг, все они на один манер. Советские писатели пишут как под копирку, радуя единым комплексом текстов с повторяющимися реалиями «про широкую реку, в которой прыгают караси, про солнечный размах, про ветер и про полевую силу, про гармонь». Про смычку города и деревни, индустриализацию народного хозяйства, электрификацию деревни… А самое лучшее, что выбивалось из этого ряда, я уже не раз прочитал в прошлой жизни.

А поезд все стучал и стучал по просторам плодороднейших в мире, несравненных черноземов, вполне безразличный к начавшимся трудам по включению этих черноземов в новое, «колхозное» изобилье.

Без мысли и без любопытства я ощущал коловращение жизни и движение людских масс, потоки людей чужих, незнакомых, с которыми мне больше никогда не увидеться.

В поезде находились старожилы, настоящие железнодорожные гуру, которые, хорошенько вытряхнув свои портянки, учили новичков, громко сообщая вслух, на какой станции нужно покупать пирожки, где продаются на перроне прославленные огурчики, где славятся яблочки, а где — рыбцы…

Ночами, пока во вздрагивавшем над дверью фонаре, оплывая, горела свеча, я смотрел в окно на глухие, без единого огонька, бескрайние российские просторы. Зеленоватый поля, залитый лунным сиянием, сверкали загадочными отблесками. И нескончаемой чередой уплывали назад стойкие телеграфные столбы. Лишь иногда, в качестве разнообразия, моим глазам удавалось различить в темноте несколько тусклых огней, равных по силе впечатления целой коронационной иллюминации

Я тупо, до одури, смотрел в окно, ожидая, когда же на горизонте покажутся далекие волшебные страны и засыпал только под утро. Колгота! Мне казалось, что я разучился навеки ходить по земле.

Каждая вторая-третья станция носит имя Ленина. И везде висят одинаковые лозунги:

"Поведем непримиримую борьбу с буржуазными агентами!

Сорвем маски с классовых врагов!

Смерть контрреволюционерам и заговорщикам!"

Словом, путешествие мое, сверх ожидания, было утомительным и однообразным, если не считать одного казусного случая где-то под Куйбышевым. Проснувшись ранним утром, я ощутил глубокую тишину. Я глянул в окно: сливаясь с серым облачным небом, до