Карл исчезает внутри, а мы остаемся стоять под прикрытием соседнего дома, не зная, что делать дальше. Если нам и вправду хочется что-то ему доказать, то теперь надо позвонить в дверь и объявить, что мы пришли в гости. Ведь именно так мы и грозились поступить. А следить за ним до самого порога и потом сдрейфить — нет, так мы не докажем ровным счетом ничего. С тем же успехом можно было сразу разойтись по домам. Проблема, однако, в том, что место здесь до жути странное, и ни я, ни Олли не испытываем ни малейшего желания доводить начатое до конца. Есть в доме что-то такое, отчего совсем не хочется входить внутрь, — то ли из-за задернутых наглухо штор на всех окнах, то ли из-за вонючих мешков, сваленных в кучу там, где у всех остальных людей стоят мусорные баки.

Наверху загорается свет. Скорее всего, это комната Карла, хотя, может, и чья-то еще. Странно как-то — прятаться у соседского дома, ничего не предпринимая.

— Так мы идем или нет? — спрашивает Олли.

Это не вызов, это просто вопрос, но я не хочу быть трусом, который согласен на поражение.

— Наверное.

— Тогда пошли.

— Учти, только вместе.

— Ясное дело.

Если бы в мире существовал рекорд по самой медленной ходьбе от калитки до входной двери, мы бы точно его побили. То и дело мы останавливаемся и переглядываемся, словно вот-вот смоемся, но нет. И даже когда мы добираемся до самой двери, проходит еще целая вечность, прежде чем один из нас решается позвонить. Даже просто дотронуться до кнопки звонка, так и не нажав на нее, оказывается делом непосильным. Каждому из нас приходится сделать по нескольку попыток, прежде чем я, наконец, давлю по-настоящему. Но и после этого мы в любой миг готовы сорваться с места.

Там целая куча замков, которые звякают и скрежещут, прежде чем дверь распахивается. Но это не Карл. Это женщина. Его мама. На самом деле абсолютно нормально, что дверь открывает она, ведь это ее дом, но для нас с Олли ее появление — настоящий сюрприз, и я тут же начинаю жалеть о том, что мы здесь.

Лицо ее накрашено как для вечеринки, которая была много дней назад. На ней черные легинсы и белая футболка мешком с огромными буквами «ОТДЫХАЙ» во всю грудь. Обычно люди не обращают внимания, кто во что одет. Ну, конечно, кроме случаев, когда в одежде что-то не так, — тогда это бросается в глаза само собой. С одеждой у мамы Карла определенно что-то не так. Да и со всем остальным тоже. Как будто от шеи вверх она собирается в люди, а от шеи вниз остается дома.

На голове у нее пышный начес, но с одной стороны волосы примяты — наверное, спала на этом боку. Она глядит куда-то поверх наших голов, и до нее не сразу доходит, что надо бы глянуть пониже. Когда же она нас все-таки замечает, то всматривается в наши лица так, словно не может сообразить, должна она знать, кто мы такие, или нет. Есть что-то странное в ее медлительности, в стеклянной неподвижности глаз — как у человека, который прикидывается мертвым.

Хорошо бы пуститься наутек, но путь к отступлению отрезан. И я говорю:

— Мы друзья Карла.

— Друзья Карла?

Всего два слова, но она произносит их с удивлением, точно они совершенно не вяжутся друг с другом.

— Мы пришли… в гости. В смысле, узнать, дома ли он.

— В гости к Карлу?

И тут до нее доходит. Лицо моментально преображается. Она взмахивает руками и широко улыбается во весь свой напомаженный рот:

— Ой, ну конечно! Заходите, заходите. Как мило. Как мило. Входите же. Входите. Не стесняйтесь.

Она ведет нас по коридору в гостиную. Дом точь-в-точь как наш. И размеры комнат, и расположение дверей и окон. Я мог бы найти здесь дорогу даже с завязанными глазами. Ведь это мог быть и мой дом. Если бы не какое-то странное ощущение. С той самой секунды, как мы вошли, я чувствую, что здесь что-то не так.

Уже не первый месяц, как они переехали, но дом выглядит, будто в него вселились только вчера. Из мебели лишь бархатистый синий диван да телевизор на большой картонной коробке посреди комнаты. Сверху на телике — жестянка тушеной фасоли с торчащей из нее ложкой. В углу груда стульев, сложенных друг на друга, половина — ножками вверх. Стены абсолютно голые, за исключением старых обоев с выцветшими прямоугольниками, по которым легко определить, где висели полки у предыдущих хозяев. Единственный источник света — голая лампочка над телевизором, слишком яркая, чтобы смотреть на нее, и все равно в комнате серо и мрачно. На улице еще светло, но шторы задернуты наглухо и провисают посередке, и сквозь бреши проглядывают кусочки неба.

С запахом в доме тоже что-то непонятное. Что-то тошнотно-сладковатое. И еще здесь очень жарко. Ненормально жарко. Слышно даже, как шипят батареи.

Мама Карла вдруг начинает суетиться, словно наше появление в доме — нечто из ряда вон выходящее.

— Может, вы… хотите лимонад? — предлагает она. — Апельсиновый?

Последний раз я пил лимонад лет сто назад, но все равно соглашаюсь. Такой ответ кажется сейчас наиболее безопасным. Олли тоже соглашается.

— Отлично. Лимонад. Два лимонада.

Она исчезает на кухне, и мы наблюдаем, как она поочередно открывает и закрывает дверцы шкафчиков: сначала медленно, затем все быстрее, хлопая ими, проверяя каждый по два, а то и по три раза, скороговоркой бормоча себе под нос: «Лимонадлимонадлимонадлимонад».

То и дело она останавливается и оглядывается на нас, как бы извиняясь.

— Уверена, он где-то был. Я же точно его покупала.

По мере того как она перерывает шкафы, передвигая туда-сюда разные банки, жестянки и бутылки, заглядывая в одни и те же места по нескольку раз, прическа ее становится все всклокоченнее, а лицо — все краснее.

— Может, мы просто соку попьем? — предлагаю я.

Она смотрит на меня так, будто я вломился к ней в дом без всякого предупреждения, но внезапно лицо ее вновь светлеет.

— Да, точно, сок. Сок-сок-сок. Сок у нас есть.

Она открывает холодильник, совершенно пустой. Лоток с маргарином да банка майонеза — вот и все. Она стоит, уставившись внутрь, точно пораженная этой пустотой. Точно ее обокрали.

— Или воды, — говорит Олли. — Просто воды.

— Воды! — восклицает она. — Воды-воды-воды. Вода у нас есть.

Она протягивает нам дешевые граненые стаканы, еще мокрые снаружи и липковатые на ощупь. Ни одному из нас не хочется пить, но она смотрит с такой надеждой, что приходится подчиниться.

— Очень вкусно, — благодарит Олли, стараясь быть вежливым.

Это он о воде. Ничего глупее Олли в жизни не говорил, и если б я не был так ошарашен, то наверняка обделался бы от смеха. Но сейчас я даже не улыбаюсь. Просто стараюсь запомнить получше — на будущее.

— Как вас зовут? — спрашивает она.

— Меня — Бен.