Для меня это был пустой звук.

* * *

Отец погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на первом курсе медицинского факультета. Он был обо мне такого высокого мнения, что назначил меня в завещании своим душеприказчиком.

Ко мне в Бостон вскоре после его смерти приехал толстяк с бегающими глазками, по имени Норман Мушари-младший. Он поведал мне историю, которая показалась мне неуместной и не имеющей ко мне никакого отношения, – про женщину, которую упекли против ее воли в учреждение для слабоумных на многие годы.

По его словам, она наняла его, чтобы вчинить иск ее родственникам и этому учреждению за причиненный ущерб, чтобы добиться ее немедленного освобождения и вернуть ей незаконно присвоенное наследство.

У нее было имя – звали ее, само собой, Элиза Меллон Свейн.

Позже мать говорила про ту клинику, где мы бросили Элизу, как в чистилище:

– Это была не какая-то там дешевая психушка. Она нам обошлась по двести долларов в день. И доктора заклинали нас, чтобы мы ее не навещали, помнишь, Уилбур?

– Кажется… – сказал я. А потом сказал правду: – Я не помню. Я в те времена был не просто глупым Бобби Брауном – я был еще самодовольным дураком. И хотя я был всего-навсего медиком-первокурсником с первичными половыми признаками недоношенного хомячка, я владел громадным особняком на Бикон-Хилл. Меня возили в университет и обратно на «ягуаре», и я уже тогда стал одеваться как будущий Президент Соединенных Штатов – или как медик-шарлатан во времена Честера Алана Артура[2].

Там почти каждый вечер собирались гости. Я обычно выходил к ним всего на несколько минут – покуривая гашиш в пеньковой трубке, облаченный в атласный халат изумрудного цвета.

Во время одной из таких вечеринок ко мне подошла красотка, и вот что она сказала:

– Ты такой уродина, что я в жизни не видала более сексапильного мужчину.

– Знаю, – сказал я. – Знаю, знаю.

* * *

Мать часто навешала меня в Бикон-Хилл, где для нее были пристроены личные апартаменты, и я тоже часто заглядывал к ней, в Черепаший Залив. Да и репортеры стали донимать нас расспросами, после того как Норман Мушари-младший вызволил Элизу из клиники.

Это была сенсация.

Если мультимиллионеры плохо обращались со своими родственниками, из этого всегда делали сенсационный материал.

Хэй-хо.

* * *

Нам это очень портило жизнь, как и положено.

Мы еще не виделись с Элизой, да и по телефону с ней связаться не удавалось. А она тем временем говорила про нас совершенно справедливые, но обидные вещи, которые печатали в прессе чуть ли не каждый день.

Нам было нечего показать репортерам, кроме нашей телеграммы, которую мы послали Элизе через ее адвоката, и ответа Элизы.

В нашей телеграмме были такие слова:

МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ. ТВОЯ МАМА И ТВОЙ БРАТ.

А вот телеграмма Элизы:

Я ВАС ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. ЭЛИЗА.

* * *

Элиза не разрешала себя фотографировать. Она поручила своему адвокату купить закрытую будочку для священника, который принимает исповедь, и он ее приобрел – после сноса какой-то церкви.

Она там сидела, когда давала интервью телевидению.

А мы с мамой смотрели эти интервью по телевизору, мучались, держась за руки.

Низкое контральто Элизы стало совсем незнакомым, и мы даже боялись, что в будке засела какаято самозванка, но это все же была сама Элиза.

Помню, как репортер с телевидения спросил ее:

– А как вы проводили время в клинике, мисс Свейн?

– Пела, – отвечала она.

– Что-то определенное пели? – спросил он.

– Одну и ту же песню, целый день, – сказала она.

– Что же это была за песня?

– «В один прекрасный день мой Принц придет», – ответила она ему.

– Вы ждали какого-то определенного принца – вашего будущего спасителя? – спросил он.

– Ждала своего брата-близнеца. Но он, ясно, оказался свиньей. Так и не явился.

Мы с матерью, разумеется, ни в чем не возражали Элизе и ее адвокату, так что она без помех завладела своим богатством. И первым делом скупила половину прав на профессиональную футбольную команду «Патриоты Новой Англии».

Эта покупка наделала еще больше шуму. Элиза по-прежнему не хотела выходить из своей будки к телерепортерам, зато Мушари объявил на весь мир, что там, внутри, она сидит в футболке их цветов – синей с золотом.

В том интервью ее спросили, держат ли ее в курсе злободневных событий, на что она отвечала:

– Разумеется, я не виню китайцев за то, что они отправились восвояси.

Она имела в виду то, что Китайская Республика закрыла свое посольство в Вашингтоне. К тому времени миниатюризация людей в Китае так далеко шагнула вперед, что их посол был ростом всего шестьдесят сантиметров. Он распрощался со всеми в теплой и дружественной обстановке. Он заметил, что его страна прекращает дипломатические отношения по одной простой причине: что бы ни происходило в Соединенных Штатах, для китайцев это не представляет ни малейшего интереса.

Элизу спросили, почему же она так безоговорочно поддерживает китайцев.

– Разве цивилизованная страна может интересоваться такой чертовой свалкой, как Америка, – сказала она, – где некому даже о собственной родне позаботиться?

* * *

Но вот настал день, когда Элизу и Мушари увидели на Массачусетском мосту, они шли пешком из Кэмбриджа в Бостон. День был теплый, солнечный. Элиза была под зонтиком от солнца. Одета она была в футболку своей футбольной команды.

* * *

Господи ты Боже мой, ну и вид был у бедняжки!

Она так сгорбилась, что ее лицо было на уровне лица Мушари – а Мушари ростом не больше Наполеона Бонапарта. Курила она не переставая. Кашляла так, что, казалось, надорвется.

Мушари вырядился в белый костюм. При нем была тросточка. И в петлице у него красовалась алая роза.

Мушари и его клиентку вскоре окружила дружески настроенная толпа, и, конечно, там были съемочные группы кино и телевидения и газетные репортеры с фотокамерами.

Мы с мамой смотрели их по телевизору в прямом эфире, признаюсь, с ужасом – потому что процессия продвигалась все ближе к моему дому на Бикон-Хилл.

* * *

– Ой, Уилбур, Уилбур, Уилбур, – причитала мать, глядя на экран, – неужели это и вправду твоя сестра?