* * *

Мачу-Пикчу, столица древних инков на большой высоте в Андах, в Перу, стала модным местом отдыха богачей с их прихлебателями, людей, спасавшихся бегством от социальных реформ и экономических экспериментов – и не только из Америки, а со всего света. Там было даже несколько китайцев нормального роста, которые отказались подвергать миниатюризации своих детей.

И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня.

* * *

Когда Мушари приехал ко мне, чтобы сообщить о предстоящем переезде Элизы в Перу, – было это через неделю после оргии, – он признался, что и сам чуть не спятил, пока сидел привязанный к креслу в столовой.

– Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, – сказал он. – Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это выключатель. И как только меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами.

Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат.

* * *

Чтобы доказать мне, что он стал другим человеком, Мушари признался, что вызволил Элизу из чисто корыстных побуждений.

– Я был охотником за состояниями, – сказал он. – Разыскивал богатых людей в больницах, где им нечего было делать, – и освобождал. А бедняков оставлял гнить в казематах.

– Все равно, это было доброе дело, – сказал я.

– Не думаю, – сказал он. – Бог ты мой, да практически все они без исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же после этого.

– Я внезапно почувствовал, что старею, – сказал он. – Мне этого больше не вынести.

Хэй-хо.

* * *

Мушари был так выбит из колеи той оргией, что взял да и передал все легальные и финансовые дела Элизы той же фирме, которая занималась нашими с мамой делами.

Он еще раз всплыл в моей жизни два года спустя, когда я закончил медицинский факультет – самым последним на курсе, кстати сказать. Он запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание изобретения были помещены на деловой странице «Нью-Йорк Таймс».

В то время вся нация поголовно была помешана на чечетке. Мушари придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок, а потом снова отодрать. Любой человек мог носить набойки в маленьком пластиковом мешочке – в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, – и пользоваться ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку.

После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу. И голос ее я слышал с тех пор только два раза: в первый раз – когда закончил медицинский факультет, а второй – когда я был Президентом Соединенных Штатов Америки, а ее давно уже не было в живых.

Хэй-хо.

* * *

Когда мама задумала дать бал в честь моего окончания университета в отеле Ритц в Бостоне, напротив Городского парка, ни она, ни я не подозревали, что Элиза может как-то об этом прослышать и явиться из такой дали – из самого Перу.

Моя сестра никогда не звонила и не писала. Известия о ней доходили такие же неопределенные, как из Китая. Мы слышали, что она пристрастилась к выпивке. И увлеклась гольфом.

* * *

Я от души веселился на банкете в мою честь, когда лифтер сказал мне, что меня вызывают наружу – не просто в вестибюль, а в ароматную, пронизанную лунным светом ночь. Об Элизе я и думать не думал.

Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, – «роллс-ройс».

Услужливость лифтера и его униформа усыпили мою бдительность. Да и шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво пошел за парнем через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той стороне улицы.

Лифтер был липовый.

* * *

Мы углублялись все дальше в заросли. И мне казалось, что на очередной полянке я увижу «роллс-ройс».

А вместо этого он привел меня к статуе. Это был доктор, одетый старомодно, – примерно так, как я наряжался для собственного удовольствия. Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу.

Я прочел надпись при лунном свете. Это оказался памятник в честь первого применения анестезии в Соединенных Штатах – здесь, в Бостоне.

* * *

До меня доносилось гуденье и постукивание – где-то в центре, возможно, в районе Коммонвелс-авеню. Но я как-то не сообразил, что это вертолет, зависший над городом.

Как вдруг фальшивый лифтер – на самом деле это был инка, слуга Элизы – выстрелил в воздух осветительной ракетой.

В этом неестественном, мертвенном свете все превращалось в статуи – безжизненные, назидательные, многотонные.

Вертолет материализовался прямо у нас над головой, преображенный ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела.

В вертолете сидела Элиза с мегафоном.

* * *

Я вполне допускал, что она подстрелит меня оттуда или вывалит на меня мешок экскрементов. А она проделала весь путь из Перу, чтобы прочесть мне половину сонета Шекспира.

– Слушай! – сказала она. И повторила: – Слушай!

Осветительная ракета угасала неподалеку, зацепившись парашютом за верхушку дерева.

Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе:

О, как тебе хвалу я воспою,

Когда с тобой одно мы существо?

Нельзя же славить красоту свою,

Нельзя хвалить себя же самого.

Затем-то мы и существуем врозь,

Чтоб оценил я прелесть красоты

И чтоб тебе услышать довелось

Хвалу, которой стоишь только ты.

39-й сонет. Перевод С. Маршака.

* * *

Я сложил руки рупором и крикнул прямо в небо. И я выкрикнул дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни.

– Элиза! Я люблю тебя! – сказал я. Все погрузилось в полную тьму.

– Ты слышала, Элиза? – сказал я. – Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово!

– Слышала, – сказала она. – Это никто никогда никому говорить не должен.

– Я вправду говорю, – сказал я.

– Тогда и я скажу тебе чистую правду – брат мой, двойник мой.

– Говори, я слушаю, – сказал я. Вот что она сказала:

– Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.

* * *

И тут вертолет улетел.

Хэй-хо.

Я вернулся в отель «Ритц», смеясь и плача – двухметровый неандерталец в рубашке с кружевными манжетами и воротником, и в бирюзовом, как яйцо малиновки, бархатном пиджаке.