Я ответил горькой шуткой – без улыбки:

– Или это твоя единственная дочь, мама, или такая разновидность ящера, называемая панголин, – сказал я.

Мать была не готова к встрече с Элизой. Она поднялась в свои апартаменты, наверх. Мне не хотелось, чтобы прислуга присутствовала при шутовском представлении, которое задумала Элиза, – так что их я тоже отослал по комнатам.

Когда зазвонил звонок у входной двери, я сам пришел открывать. Я улыбался – панголину, камерам, толпе.

– Элиза! Дорогая моя сестра! Какая приятная неожиданность! Входите, входите! – сказал я.

Приличия ради, я сделал слабую попытку прикоснуться к ней. Она отшатнулась.

– Посмей только меня тронуть, Лорд Фаунтлерой, – я тебя укушу, подохнешь от бешенства, – сказала она.

* * *

Полиция помешала толпе ворваться в дом следом за Элизой и Мушари, а я задернул занавеси на окнах, чтобы никто не подглядывал.

Удостоверившись, что мы говорим без свидетелей, я уныло спросил:

– Чего ты хочешь?

– Тебя, красавчик, – сказала она. Она хохотала и заходилась кашлем. – Что, наша дорогая матушка или дорогой батюшка тоже здесь? – Она поправилась: – Э-э, да наш дорогой батюшка помер, кажется? Или дорогая матушка отдала концы? Вечно их путаю.

– Мама в Черепашьем Заливе, Элиза, – соврал я. В душе у меня бог знает что творилось – я едва не терял сознание от горя, отвращения, сознания своей вины. Я прикинул на глаз, что объем ее грудной клетки был не больше коробка спичек. В комнате пахло, как на винно-водочном заводе. Ясно, что у Элизы были проблемы и с алкоголем. Кожа у нее была жуткая. Цвет лица точь-в-точь как дорожный шкаф-сундук нашей прабабки.

– Черепаший Залив, Черепаший Залив… – задумчиво повторила она. – А тебе никогда не приходило в голову, дорогой Уилбур, что наш драгоценный папочка вовсе и не был нашим отцом?

– Что ты хочешь сказать?

– Может, наша мама в прекрасную лунную ночь выскользнула из постели, удрала из дому и спарилась с гигантским морским черепахом, – сказала она.

Хэй-хо.

* * *

– Элиза, – сказал я, – если мы будем обсуждать семейные дела, может быть, мистер Мушари оставит нас наедине?

– С чего бы это? – сказала она. – Норми – вся моя семья.

– Ну, все же… – сказал я.

– А эта расфуфыренная пташкина какашка, твоя мать, уж точно мне не родня, – сказала она.

– Ну, послушай… – сказал я.

– Надеюсь, ты не считаешь себя моим родственником, а? – сказала она.

– Что я могу сказать? – ответил я.

– Вот ради этого мы и навестили тебя – хотим послушать все чудесные речи, которые ты можешь сказать, – перебила Элиза. – Ты же всегда был у нас ума палата. А я – что-то вроде опухоли, которую у тебя взяли и удалили.

* * *

– Я этого не говорил, – сказал я.

– За тебя другие сказали, а ты им поверил, – сказала она. – А это еще хуже. Ты фашист, Уилбур. Натуральный фашист.

– Чепуха, – сказал я.

– Фашисты – это ничтожества, которые верят, когда их кто-то уверяет, что они – высшая раса, – сказала она.

– Ну, ну… – сказал я.

– И они норовят истребить всех остальных, – сказала она.

* * *

– Так мы не найдем выхода, – сказал я.

– А я привыкла сидеть взаперти, безвыходно, – сказала она. – Ты, наверно, читал про это в газетах или слышал по телевизору.

– Элиза, – сказал я, – может быть, тебе станет легче, если ты узнаешь, что мама до конца наших дней не простит себе того, что мы с тобой сделали?

– Разве от этого легче? – сказала она. – В жизни не слышала такого дурацкого вопроса.

* * *

Она обхватила длиннющей рукой плечи Нормана Мушари-младшего.

– Вот кто знает, как помогать людям, – сказала она.

Я кивнул.

– Мы ему очень благодарны. Честное слово.

– Он для меня все: – и отец, и мать, и брат, и Бог – все, – сказала она. – Он подарил мне жизнь! Он мне сказал: деньги тебе радости не прибавят, детка, но мы все равно из твоих родственничков душу вытрясем.

– Умм… – сказал я.

– От этого и вправду становится легче жить, не то что от твоих покаянных причитаний. Ты просто хвастаешься своей чувствительностью, выставляешься напоказ.

Она издевательски засмеялась.

– Конечно, я понимаю, почему вы с матушкой так носитесь с вашей виной. В конце концов, это единственное, что вы, мартышки этакие, раздобыли себе самостоятельно.

Хэй-хо.

Я полагал, что Элиза уже применила все виды оружия, атакуя мое уважение к себе. Мне удалось выжить.

Не возгордившись, с чисто клиническим, циничным интересом я отметил, что характер у меня железный и от него все снаряды отскакивают сами собой, без всяких усилий с моей стороны.

Я думал, что Элиза уже излила всю свою ярость. Как я ошибался! Ее первые наскоки были рассчитаны только на то, чтобы обнажить железную суть моего характера. Она всего-навсего выслала вперед легкую кавалерию, чтобы расчистить от деревьев и кустарника подступы к моему характеру, чтобы содрать с него плющ, если можно так выразиться.

И вот теперь, при полном моем неведении, мой характер предстал перед дулами ее скрытых пушек, готовых расстрелять его в упор, – обнаженный, беззащитный, как скорлупка или стеклянная колба.

Хэй-хо.

* * *

Наступило временное затишье. Элиза расхаживала по моей гостиной, разглядывала мои книги – читать их она, разумеется, не могла. Потом она подошла ко мне, подняла голову и спросила:

– А что, на медицинский факультет Гарвардского университета попадают только те, кто умеет читать и писать?

– Я очень много работал, Элиза, – сказал я. – Мне пришлось нелегко. Да и сейчас нелегко.

– Если из Бобби Брауна получится доктор, – сказала она, – это будет самый сильный довод в пользу Христианской науки[3], какой мне приходилось слышать.

– Самый лучший доктор из меня не получится, – сказал я. – Но и самый плохой – тоже.

– Из тебя выйдет отличный ударник при гонге, – сказала она. Она намекала на недавно распространившиеся слухи о том, что китайцы успешно лечат рак груди с помощью музыки, исполняемой на гонгах. – У тебя вид человека, который может попасть в гонг почти без промаха.