– Ну, ты наглец!

Но я посмотрел на него несчастными глазами побитого ребенка. Ален рассмеялся. И позвонил своему дяде.

Уже стемнело.

– Даже если ехать очень быстро, ты никак не попадешь на процесс Барби к завтрашнему дневному заседанию.

Неважно. 14 мая речь пойдет о боливийце Альтмане. Будет разбираться время сразу после войны, когда горстка нацистов в разных странах мира надеялась снова захватить власть. Я предупрежу редакцию, они пришлют на один день нашего специалиста по Латинской Америке. А коллеги из «Матен» и «Франссуар» поделятся со мной своими записями.

Весь долгий путь я молчал. Ален тоже. Только несколько слов прозвучали в ночи, чтобы нарушить тишину. И отвлечь от бесконечной дороги. Я дремал. И просыпался, только когда мы останавливались на обочине. Было холодно, мы ехали с закрытыми окнами. Проехали Труа и Реймс. Фары с трудом пробивали туман. По радио пела Анита Эллис, передавали Put the Blame on Mame[14], песню из фильма «Гильда», где ее голосом пела Рита Хейуорт, которая только что скончалась. Я приник лбом к стеклу. Луна вычерчивала силуэты весенних деревьев. В желтом свете фар блеснули глаза какого-то зверя. По радио одна французская актриса, говоря о Хейуорт, процитировала слова этой кинозвезды, которую публика предпочитала видеть в атласе на страницах глянцевого журнала, а не в жизни – утром, босой и без макияжа. «Люди ложатся спать с Гильдой, а просыпаются со мной».

Ален, не отводя глаз от дороги, улыбнулся:

– А ты с каким отцом проснешься?

Я пожал плечами.

В лицо нам ударили фары встречного грузовика.

– Ты сможешь прожить так долго, чтобы перевернуть страницу?

– Сначала я хочу ее прочитать.

Спорить он не стал.

Я попросил, чтобы Ален взял меня с собой, но меня бы не пустили. Войти в архив, зарегистрироваться на входе, получить допуск в читальный зал и просмотреть досье № 9W56 Лилльского уголовного суда мог только он.

– А сфотографировать или скопировать документы ты сможешь?

– Ни то ни другое, – ответил он.

Закон 1979 года разрешает только делать выписки.

– Только выписки?

Ален помахал рукой.

– Ну, есть закон, а есть мой дядя.

Я не понял.

– Он всю неделю заведует читальным залом.

Все равно не понял.

Ален усмехнулся.

– Ладно. Это не твоя, а моя проблема.

Мы доехали к утру. Наспех выпили кофе. И Ален встал в длинную очередь перед архивом с удостоверением личности наготове.

– А мне что делать?

Он улыбнулся:

– Тебе? Ждать и надеяться.

* * *

Часом позже мы встретились за столиком кафе напротив вокзала. Ален сел.

– Ни о чем не спрашивай.

И я не спрашивал.

Он потер руки.

Я заглянул ему в глаза.

– Пиво?

– Нет, яблочный сок.

Алкоголь погубил его отца. Он неодобрительно посмотрел на мои пустые кружки.

Свой сок он пил медленно, закатывая глаза. А потом прошептал:

– У меня есть всё.

– Всё?

– Вся история твоего отца.

– И ты обернулся за час?

Он поднял бровь.

– Святой Лаврентий не подкачал.

Алена ждал у администратора готовый конверт. Его дядя втихую скопировал все 124 страницы отцовского военного прошлого.

Я был ошарашен. Так просто? Ален улыбнулся.

– Хватит уже задавать вопросы. Лучше займись ответами.

Ничего больше рассказывать он мне не стал. Нагнулся, открыл свой кожаный портфель, двумя руками вытащил объемистый серый конверт и положил на стол.

Мы сидели за столиком, а между нами – его сок, мое пиво и целая жизнь моего отца.

Поначалу я только разглядывал плотный конверт. Не прикасаясь и не открывая его. Ален еще со времен нашей бунтарской юности знал, как мучит меня отцовское прошлое. Когда наша политическая организация самораспустилась, вместо того чтобы упорствовать в насильственных действиях, все мы твердили, оправдывая этот отказ, что нам нечего искупать. У нас, в отличие от немецких, итальянских или японских товарищей, не было ни нацистов, ни фашистов, ни ослепленных восходящим солнцем, и наше прошлое овеяно славным Сопротивлением. Наши отцы и матери прогнали Гитлера и его орды, Петена и его свору. Мы – дети победы и гордимся этим. Никакая коллективная вина не могла оправдать политическое насилие. И я, сын предателя, о котором мало что знал, аплодировал со всеми вместе легенде о наших отцах. Об этом знал только Ален. И не выдал меня. Ни разу не усмехнулся, не подмигнул мне хитро. Я, как все, был из числа кристально чистой молодежи, которая могла смело смотреть в глаза старшему поколению. А эти старшие все пытались вдолбить нам, что объявлять себя сторонниками Сопротивления в 1970 году так же бессмысленно, как орать на улицах CRS – SS[15].

Ален все это знал. Знал о моих мучениях, сомнениях, вопросах без ответов. И все последующие годы был рядом со мной. Но как настоящий друг никогда не лез мне в душу. И вот он положил передо мной на столик кафе документы с подписями и печатями, которые наконец откроют мне правду.

Я протянул руку. Но взять обжигающий конверт не смог. Посмотрел на Алена. Он понял. В эту минуту я должен быть один.

– Слушай, я обещал привезти Лоле пирожное, какие делают только тут. – Он встал. – Ничего, если я ненадолго оставлю тебя?

Мы улыбнулись. Слова излишни. Таким тактичным он оставался все последние пятнадцать лет.

Я так и не взял конверт со стола, только приоткрыл клапан. Внутри лежала толстая папка, застегнутая на две резинки. Я вытащил ее.

Открыл.

Первая страница – обложка дела моего отца. На ней надпись: «1944 год» и ниже: «Канцелярия Лилльского уголовного суда». В документе указано, что дело возбуждено против отца. Имя его было выведено красивым почерком и подчеркнуто выцветшими красными чернилами. Возраст – 22 года. Профессия – безработный.

Безработный?

Блеск!

Я улыбнулся. Это единственная профессия, о которой он забыл мне рассказать.

Состав преступления: «Ущерб государственной обороне. Коллаборационизм».

Я отхлебнул пива. «Коллаборационизм» – это слово я держал в голове, выговаривал, но никогда не видел его написанным в официальном документе. На нем стояло две печати с датами: 20 декабря 1944 года, когда о деле был информирован правительственный комиссар, и 18 августа, когда суд вынес приговор – год тюрьмы и пять лет поражения в гражданских правах. Позорное наказание.

Я провел пальцами по фотокопии. Хоть она не цветная, но на ней все было видно. Все следы времени, складки, пятна на бумаге, выцветший шрифт, полоски от скотча. И пометки разными почерками – всех тех, кто должен был тебя допрашивать. Какие-то цифры мягким карандашом или чернилами, исправление рассеянного писаря.

Номер