Я закрыл папку, закрепил резинками и вложил в конверт. Столик бистро в четверг утром – неподходящее место для такого торжественного дела. Чтобы проследить твое прошлое, мне нужно время, решимость, одиночество и тишина.

Листать хронику твоих преступлений, как какой-нибудь журнальчик, я не мог.

Когда я допивал третью кружку пива, вернулся Ален. Он купил для дочери лучшую в городе нормандскую шоколадную меренгу. И еще одну – для меня, в самый раз, чтобы подсластить горечь. Ален увидел распечатанный конверт на столе. Но ничего не спросил, а я ничего не сказал. Благородство настоящего друга, к которому можно завалиться среди ночи, он пустит тебя без расспросов и, не моргнув глазом, провезет туда и обратно через всю Францию.

Ален сел за руль. Я положил папку с отцовским досье себе на колени.

Он взглянул на меня.

– Расскажешь?

– Конечно.

Но пока что я решил повременить.

Сен-Кантен, Лан, обратный путь был долгим и трудным. Мы два часа поспали, остановившись на обочине, перекусили хлебом с ветчиной. В Лион прибыли, когда Дворец правосудия уже закрылся. Я позвонил маме. Отец не выходил из дома. Может быть, пойдет на суд завтра. Она была встревожена.

– Что ты ему сделал?

– Ничего, мама.

Ничего, мама. Только шарахнул его о железную штору.

– Все хорошо, сынок, ты уверен?

– Да, мама, все отлично.

Да, мама, все отлично. У меня на подушке лежит уголовное дело папочки-коллаборациониста.

– И с тобой ничего не случилось?

– Нет, мама.

Нет, мама, просто мне кажется, что я предаю своего отца и твоего мужа.

9

Процесс Клауса Барби

Пятница, 15 мая 1987 года

Вечером, после пятого заседания, отец оставил мне записку в гостиничной ячейке, рядом с ключом. Сложенный вчетверо листок в клеточку:

«Хорошо, что ты настоял, я вволю посмеялся».

Он вернулся через два дня после нашей потасовки. Уселся на прежнее место в задних рядах. Обычно он оставлял на сиденье своего стула карточку из ресторана с надписью «занято». Войдя в зал, я не стал с ним здороваться. Досье я пока так и не открыл. Слишком тяжко. Ночью я почти не спал. Меня грызло чувство вины. Мало того что я поднял руку на отца, так теперь еще собираюсь залезть в его прошлое. Тогда, на улице, он даже не пытался защищаться. Вообще-то, ему ничего не стоило проломить локтем шкаф, набить кому-нибудь морду за неосторожное слово, а тут – ничего. Мы оба в тот раз были на себя не похожи. Откуда во мне столько злобы, а в нем – такое спокойствие? Почему он стерпел? Потому что я стал мужчиной? Потому что я его сын? Ведь мы могли бы подраться всерьез. И кто из нас одержал бы верх, я не знаю. Я мысленно пересматривал эту сцену, пока ехал в машине Алена. И подумал, что, возможно, отец защитил меня от него самого. Это было чересчур милосердно и потому невыносимо. Так что я не подошел к нему в зале. Не хотелось ни извиняться, ни объясняться, ни даже просто давать ему знак, что я здесь.

Из Лилля я привез еще одну отцовскую жизнь.

Папаша вволю посмеялся. Мэтр Вержес паясничал, оставшись без клиента.

Адвокаты другой стороны политику пустого стула не одобрили. Первый раз за время процесса они выступили не единым фронтом, а вразнобой.

– Приведите его в суд силой! – кричали одни.

– В нашей стране это не принято, – возражали другие.

– Я представляю еврейскую общину, и мнения в ней разделились.

Потешался только адвокат защиты, сидя в огромном пустом боксе. Он дразнил каждого выступавшего со стороны потерпевших: раздувал щеки, вращал глазами, насмешливо качал головой, глядя в глаза взбешенного собрата. И чем больше он кривлялся, по-детски отмахиваясь от оппонентов – «ну-ну, болтай, болтай!», тем больше они злились. Мэтр Поль Ломбар встал и попросил судью пресечь эти ужимки.

Вержес невинно поднял брови – какие ужимки?

В предыдущие два дня отсутствие обвиняемого не помешало разбирательству. Суд исследовал преступную деятельность Барби в Боливии после войны. Сбежав в эту страну и воспользовавшись смутой, он стал офицером боливийской армии. При поддержке своих друзей-эсэсовцев и итальянских фашистов он создал военизированное формирование «Женихи смерти», которое действовало там, куда не решались сунуться регулярные войска. Он также помогал создавать концлагеря для коммунистов и профсоюзных активистов, места, где допрашивали и пытали.

Когда далеко позади остались Изьё, облава на улице Сент-Катрин, последний эшелон смерти, Альтман вновь превратился в Барби.

Наконец поднялся обвинитель Пьер Трюш – он хотел покончить с разногласиями.

– Сюда явится дряхлый безмолвный старик на коляске. Я не хочу делать из него мученика, – сказал он тем, кто требовал во что бы то ни стало доставить обвиняемого.

Но в час, когда выступят «свидетели, одинокие, слабые люди, пострадавшие лично и в лице своих потомков», немого противостояния быть не должно. И слезы не прольются впустую.

Председатель суда снова констатировал «необоснованный отказ» обвиняемого явиться на заседание и объявил, что его присутствие не является необходимым. Прибавив однако:

– По крайней мере в данных обстоятельствах.

По рядам журналистов пробежал ропот. Суд не исключил возможность появления обвиняемого в будущем. Репортеры вышли из зала – отправились диктовать свои сообщения. Вержес уткнулся в бумаги, черепаховые очки прятали его взгляд. Комический вояка отыграл свой номер. Ближайшие дни, он знал, будут тяжелыми. Но сегодня адвокат защиты рассмешил моего отца. И дал ему повод продолжать ходить на процесс. Завтра отец вернется с гордо поднятой головой, хоть родной сын и толкнул его среди улицы, будто они, как два старьевщика, выясняли отношения.

10

Суббота, 16 мая 1987 года

Сегодня мне исполнилось тридцать пять лет. В детстве по дням рождения меня не баловали подарками, но в это утро мне захотелось подарить себе немного истины. Я открыл твое досье и решил прочитать протокол первого судебного заседания. Остальное может подождать. Обвинительное заключение, постановление об аресте, множество показаний, следственные поручения, документы с печатями Национальной жандармерии, Лилльского суда, следователей из разных мест, постоянного Военного трибунала 1-го региона – ничего этого я читать не стал. Прочел только шапки на бланках да первые строчки, неровные, напечатанные разболтанной пишущей машинкой на папиросной бумаге. И просмотрел имена новоиспеченных победителей. Кто из них пришел из отряда маки[16] с руками, пахнущими порохом? Или выбрался из землянки? Инспекторы, комиссары, судьи. Посты, запачканные четырехлетней гнусностью, снова стали видными