class="p1">– Твои адвокаты все какие-то невзрачные, – сказал он мне в самом начале процесса.

Его адвокат был один-единственный, моих же – целый легион.

– И все хотят попасть на фотографию, – посмеивался отец.

Но все же двое из защитников жертв были милы его сердцу, так военный летчик приветствует в бою достойного противника. Это Серж Кларсфельд, потому что он «всю жизнь боролся», и Франсуа Ла Фуонг[18], потому что это «лионский тенор, которого травят парижские шавки».

Я знал, что станет рассказывать Мишель Гольдберг. Поэтому встал и прислонился к одной из коринфских колонн зала заседаний. Мне хотелось наблюдать за отцом, но так, чтобы он меня не видел.

В 1974 году, когда Верховный суд Боливии отказался экстрадировать Клауса Барби во Францию, Мишель Гольдберг решил его убить. Он достал револьвер и сел в самолет, чтобы лететь к нему. Отец ничего не писал. Бросил кривляться. Слушал, подавшись вперед и подперев голову кулаком.

– Я не воображал, что у меня есть мандат еврейского или французского народа. Никто не возлагал на меня никакой миссии или обязанности. Это было сугубо личное дело.

Ропот в зале. Свидетель выдал себя за журналиста и целый час провел лицом к лицу с убийцей своего отца. Интервьюировал его. «У меня было больше власти, чем у генерала», – бахвалился Барби. Но сказал, что евреями не занимался. Чем больше распоясывался эсэсовец, тем тяжелее становился револьвер в кармане сироты.

– Я понял, что презираю его. Он противоречил сам себе, был полным ничтожеством. И я не почувствовал той ярости, которая нужна, чтобы выстрелить.

Отец был потрясен. Как будто встретил человека себе под стать.

– Тогда я подумал, что надо сделать это хладнокровно. Представил себе, что мы существа разной породы.

Свидетель выпрямился, поднял голову и посмотрел судьям в лицо.

– Я этого не сделал, господин председатель.

Отец нервно мигал. Он покачал головой, прошептал «ну, дружище», – так он приговаривал, когда был сильно удивлен. Взглянул направо и налево – искал другие изумленные лица.

* * *

После заседания я подошел к нему.

– Ну как?

– Невероятно! Эта байка про малого, который чуть не застрелил Барби!

– Это не байка.

Он всплеснул руками:

– Ты на это повелся?

И, понизив голос, сказал:

– Барби убил его отца, у него есть револьвер, убийца перед ним, и он не стреляет?

– Нет. Он хотел, чтобы Барби судили по закону.

Отец казался чуть более сутулым, чем до нашей ссоры. Он спустился по ступеням и остановился на тротуаре.

– Но ты же понял, что все это лажа.

– Как это лажа?

– Добрые французы, которые ни на кого не доносят, все прячут евреев, полицейские выдают им фальшивые бумаги, немцы отпускают подозрительную девчонку во время облавы и велят ей прийти на другой день, Барби принимает журналиста-еврея, зная, что на него охотится Моссад? – Он передернул плечами. – И вдобавок этот парень, сын депортированного, который так долго ждал возможности укокошить Барби? Наконец встречается с ним один на один, с револьвером в кармане, и что он делает? Не стреляет, потому что убийца отца оказался «полным ничтожеством»! Благородная Франция, Сопротивление! – Он подмигнул. – История, переписанная победителями. – Он говорил на ходу и вдруг остановился. – И что ты напишешь в своей газете? Суть этого процесса – победа демократии над варварством? Жестокость, поверженная милосердием?

Я готов был взорваться. Отец рассмеялся и покрутил пальцем у виска:

– Неплохо бы пошевелить мозгами.

Он поставил портфель и обеими руками подтянул брюки.

– Немножко подумать для разнообразия и чтобы сделать мне приятное.

Он поглядел на небо, на реку и на свое пристанище вдали.

– Хорошо, что отец помог тебе взглянуть на все трезво, а?

И наконец прощально помахал рукой.

– Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо.

12

В восемнадцать лет ты даже не дождался призыва. В первом протоколе от 18 ноября 1944 года, заверенном новенькой печатью с лотарингским крестом, комиссар Лилльской службы безопасности указал, что ты записался в 81-й полк горной пехоты в Монпелье 9 февраля 1940 года. Вступил во французскую армию за четыре месяца до перемирия.

Я выглянул в открытое окно, посмотрел на хмурое небо. Итак, ты ушел со своего завода велосипедных педалей и отправился на другой конец Франции, чтобы записаться именно в этот батальон. Почему? Потому что его называют «огненным», так как ему поручена охрана вечного огня на могиле Неизвестного солдата? Потому что на его знамени вышиты слова «Вальми» и «Фландрия»? Нет. Ты, парень из Форе, ничего этого не знал. Мог бы и дальше оставаться мальчиком в коротеньких штанишках, разнорабочим без образования, живущим с бабушкой в захолустном городке, но тебе захотелось повоевать. Война твоя кончилась быстро – едва ты успел в начале июня 1940 года прибыть на фронт, как твой полк попал в окружение и несколько дней спустя – в плен. А между тем ты утверждаешь, что сражался в Майенне и что тебя разоружили немцы в Нормандии, в одном дне пути от расположения полка. Я вычитал в одной книге о разгроме, что этот полк был расформирован в районе Аббевилля. Части личного состава удалось переправиться в Англию, остальные капитулировали. Ты был среди поднявших руки. И вот, как сотни тысяч других молодых французов, ты стал бродить по дорогам побежденной страны без оружия и портупеи, в замызганных армейских ботинках и расхристанной военной форме.

«Мне удалось сбежать, я раздобыл гражданскую одежду и явился в Лион, где был демобилизован 20 июля 1940 года».

Этот отважный побег, о котором ты подробно рассказал первому допрашивавшему тебя в 1944 году комиссару, нигде больше в твоем досье не фигурирует. Лилльскому следователю 27 июля 1945 года ты просто говоришь: «Был демобилизован после перемирия». Ни плена, ни побега – эти славные страницы исчезли, были благоразумно стерты после семи месяцев пребывания за решеткой.

Что ж, ты демобилизован, вернулся к своей семье и работе, но теперь тебе надо выбрать родину. Ты рассказываешь, полицейский печатает на машинке. И это умопомрачительный рассказ. Я же, читая протоколы, вижу тебя, повзрослевшего, ставшего отцом. Вижу, как ты в детской размахиваешь руками, как увлажняются твои глаза, слышу, с каким пафосом ты говоришь, как присвистываешь, изображая летящие пули.

По твоим словам, 4 февраля 1941 года ты приехал в Марсель, чтобы двинуться в Португалию, а оттуда – «в армию генерала де Голля в Сирии». Эту фразу ведущий допрос комиссар отметил на полях. Но твоя затея провалилась. Тогда под видом браконьера ты попытался баскскими горными тропами перебраться в Испанию и