В своей первой открытке (вид на остров Груа сверху и синий крестик, отмечающий расположение их дома) она писала: «Добрались нормально. Дом большой, до пляжа 200 метров. Кузены симпатичные ребята, и их местные друзья тоже, но… скучаю по тебе».

Чем я занимался в те августовские дни и ночи без нее? Про ночи более или менее понятно, а про дни – не помню. Наверное, написал ей с дюжину писем, каждое на нескольких страницах, в стихах и в прозе, наверное, плавал в речке, ловил пескарей, катался на мопеде и играл с двумя-тремя приятелями в футбол, благо поле в Лувера пустовало. Водил Розину смотреть «Оскара» с Луи де Фюнесом – к нам в деревню на один вечер приезжала кинопередвижка. Как-то ночью, опять-таки с приятелями, мы пошли на кладбище и попытались (тщетно) войти в контакт с мертвецами; правда, должен добавить, что я категорически запретил ребятам курить на могиле моего деда.

Перед началом учебного года меня ждала абсолютно неожиданная и радостная весть: я узнал, что Жан Монтеле возвращается! Сам он не намекнул мне об этом ни словом. Его мать так и не сумела привыкнуть к жизни в департаменте Эндр-и-Луара, постоянно ныла и в итоге решила вернуться в наши края. Я увидел Жана из глубины двора; он изобразил передо мной глубокий театральный поклон, выпрямился, постоял немного, повернулся сначала одним профилем, потом другим и, наконец, весело рассмеялся. Он здорово вырос, уже брился (я еще нет) и по-прежнему высоко поднимал воротник. Наша встреча прошла легко и гладко; у обоих было ощущение, что мы и не расставались. А вот встреча с Марой, напротив, обернулась крайне печальным сюрпризом.

Она не то чтобы меня избегала, но явно не спешила со мной увидеться. Неужели кто-то другой трогал ее во время отдыха на острове Груа? Если так, они за это дорого заплатят. Я по одному разыщу их, отрублю им пальцы, которыми они смели ее касаться, и засуну им в задницу. Я выколю им глаза, которыми они на нее пялились, и с корнем вырву язык, который они совали ей в рот.

Как-то днем я подкараулил ее после окончания основных уроков, когда из школы уходили домой экстерны и те, кто учился на полупансионе. Мы стояли в гуще двигавшейся толпы, нас толкали и пихали и слева, и справа, но молчать я больше не м о г.

– Что случилось? Ты больше не хочешь меня видеть?

Она молчала.

– У тебя появился кто-то другой? Да?

– Нет. Никто у меня не появился.

– Тогда в чем дело?

– Какое дело?

– Почему ты больше не хочешь со мной встречаться?

Молчание.

– Я тебя обидел?

– Нет. Ты меня не обижал. Просто…

– Что просто?

– Мне кажется, мы с тобой по-разному воспринимаем друг друга.

– В каком смысле?

– Извини, мне надо идти…

Она не лгала. Никто меня не оттеснял. Просто моя подружка была влюблена в меня не так, как я в нее, во всяком случае, не так страстно. Мне понадобилась не одна неделя, чтобы примириться с этой обескураживающей истиной: она относилась ко мне с большой теплотой и даже нежностью и видела во мне брата, которого у нее никогда не было, или доверенного друга. Вот только в братьев и доверенных друзей не влюбляются.

Майские события успели кануть в историю, а вместе с ними – и та пьянящая свобода передвижения, которой мы пользовались весной. Теперь наступила осень. В четыре часа пополудни Мара уходила домой, а я оставался в лицее. Видел я ее редко, и только в толпе других школьников; даже когда у нас появлялась возможность хоть мгновение побыть наедине, она ухитрялась сделать так, чтобы этого избежать. Я пытался встретиться с ней в выходные, но у меня ничего не получалось. Я перестал спать по ночам, курил одну за другой ментоловые сигареты и сочинял изумительно депрессивные стихи. Меня постоянно грызла изнутри тоска, смягчить которую не смог бы никто – и ничто. Единственный человек, с которым я делился своей болью, – Жан – сказал мне: «Не бери в голову. Знаешь, надо дойти до дна, чтобы потом подняться». На что я ему возразил: «Когда дойдешь до дна, не исключено, что оно под тобой провалится».

Однажды днем мне удалось поговорить с Марой с глазу на глаз. Я подкараулил ее после уроков возле школы. Я точно знал, что собираюсь ей сказать, и готовился сделать это, не теряя достоинства и не выставляя себя в глупом виде.

– Мара!

– Привет, Сильвер.

– Мне хотелось бы знать, почему ты меня избегаешь.

Она заколебалась, не желая меня обидеть, но затем все же решилась:

– Да, я тебя избегаю, потому что ты меня пугаешь.

– Я тебя пугаю? Я?

– Да… Вернее, нет. Это довольно сложно. Понимаешь, ты слишком на меня давишь… Письма, которые ты писал мне летом… Они, конечно, очень трогательные, но все это как-то слишком… Я плохо себе представляю, как на них ответить. За три с половиной недели ты прислал мне двадцать шесть писем! Двадцать шесть! Надо мной все потешались. Как-то утром мне принесли сразу четыре твоих письма! Ты хоть понимаешь, Сильвер, каково мне пришлось? Да, я испугалась. Я хочу, чтобы мы остались друзьями. Если ты на это согласен, я больше не буду тебя избегать.

Что мне оставалось? Признать, что моя любовная горячка способна внушать страх. У меня не было выбора, и я сказал:

– Хорошо, я постараюсь.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она меня поцеловала:

– Сильвер, я тебя обожаю.

Уходя, она обернулась и посмотрела на меня из-за плеча: ожог, ласка, затопление.

Со следующего дня я начал изо всех сил стараться сдержать свое обещание. Я прилагал героические усилия, чтобы не подходить к ней слишком близко и поменьше на нее смотреть. У меня созрел план: я завоюю ее, действуя постепенно и продвигаясь мелкими шажками. Жан дал мне совет: «Притворись, что она тебя больше не интересует. Если надо, приударь за другой девчонкой. Вот увидишь, через две недели она сама к тебе на коленях приползет и будет умолять, чтобы ты к ней вернулся». Ничего подобного не случилось. Хуже того: ее вполне устраивало, что я так страдаю.

Наш предвыпускной класс обогатился двумя новичками. Первым из них был полупансионер по имени Лурсе, которого все моментально перекрестили в Лурса. Здоровяк ростом выше метра восьмидесяти, с курчавыми волосами и невозмутимым характером, он хоть и был наш ровесник, но выглядел старше. На латыни мы сидели с ним за одной партой, и я хорошо помню свои ощущения от этого соседства: он спокойно, как нечто само собой разумеющееся, заполнял собой весь свободный объем пространства. Он прибыл к нам с запада, точнее говоря, из Нанта. Его отца назначили директором расположенного в соседнем городке частного лицея, в котором его мать работала преподавателем, но сына они предпочли отдать в нашу школу.

Одним октябрьским днем мы с Розиной шли по Лувера, направляясь к автобусу, чтобы ехать домой. Мы шагали с рюкзаками за спиной вдоль решетки городского парка, в котором я до лета часто гулял с Марой. Иногда она приносила с собой транзистор. У нас была там своя скамейка, и как-то раз я на ней даже заснул, положив голову ей на колени.