Предложение «Передовых технологий» было скупым донельзя: большой оклад на директорской должности, вознаграждение за отчуждение исключительных прав на «Большого брата» в размере 10 процентов от тех денег, которые я обсуждал все эти недели, плюс пять лет ежегодных авторских отчислений и двести простых акций компании. В целом, если собрать все деньги в кучку и не считать зарплату, выходило где-то вполовину от того, на что я рассчитывал. Но зато у меня была работа. Так что черт с ними — это весьма неплохое решение вопроса, тему можно закрыть с четырьмя звездочками из пяти. Осталось разобраться с судом, и можно жить счастливо.

Если признать честно, сам процесс стерся. Помню, как сижу на лавочке у дверей в зал заседаний, слышу зов пристава, вхожу; хмурый судья в пыльно-черной мантии смотрит из-под кустистых бровей точно так же, как и в первый раз; помню растрепанную Анастасию Викторовну, запыхавшуюся, словно она без остановки читала тексты Эминема вместо него на концерте; помню также подсудимого, одиноко сидящего в клетке по левую руку от судьи. Лица Никифорова я не разглядывал, потому что он все время смотрел в пол, а когда все закончилось, что-то кричал, но мне не хотелось смотреть на него совсем. Больше никого и ничего я не видел и не слышал, хотя людей там было немало: в прессе поднялась шумиха, и я видел фотоснимки битком набитого зала. Хорошо, что я ничего не заметил, потому что оказаться в замкнутом пространстве с таким количеством людей — ситуация малоприятная.

Короче, что я мнусь. Меня скрутила паническая атака. Кисти рук стали ватными, стены заходили ходуном, что-то случилось с глазами. Я мог видеть только Анастасию Викторовну — словно через тонкую трубку калейдоскопа, в которой в детстве мы с Катей разглядывали цветные стеклышки. Когда допрос закончили, пристав помог мне выйти из зала, усадил на лавочку, а спустя несколько минут меня под руку из здания вывели какие-то люди, погрузили в машину и отвезли домой, где я через какое-то время пришел в себя.

Все, что я говорил в суде, было отлично отрепетировано, именно поэтому я не сбился. Текст выходил сам по себе, как рвота; по-моему, иногда я даже не дослушивал вопросы, стараясь побыстрее выдать все, что было запланировано, и уйти куда подальше из душного зала. Не знаю, куда смотрели судья и прокурор, но они должны были увидеть, что мне плохо, и прекратить допрос. Но он продолжался.

В отличие от первого суда, в этот раз адвокат не давал передышки. Он требовал отвечать подробно, не утаивать деталей и въедался в каждое слово, катая его во рту как конфету, словно пытаясь распробовать ложь на вкус. Мне было так хреново, что совершенно плевать на то, как это выглядит, — я просто хотел, чтобы все уже кончилось.

Анастасия Викторовна сказала, что в общей сложности допрос длился два часа. Мне казалось — две недели без сна, отдыха, еды и воды. Это было ужасно изнуряющее собеседование с законом.

Адвокат спрашивал детали, которые я бы никогда не вспомнил, даже если бы в самом деле был там в то утро.

— Вы говорите, что, когда ворвались в квартиру, ваша подруга сидела на полу возле убитой. Сидела голой. А ее волосы… Они были схвачены в хвост или были распущены? Может быть, были все на одной стороне? Знаете, как девушки делают? Собирают волосы на правом или левом плече. Как лежали волосы у вашей подруги? Слева? Справа? Собраны в хвост? Или распущены?

И улыбается противной лоснящейся рожей. Я понимаю, конечно же, что он на работе, защищает подсудимого. Но отчего-то любая причастность к убийце делала из адвоката мерзоидного типа по определению. Во всяком случае, для меня.

Потом он принялся играть в забаву «вперед-назад», когда сначала попросил рассказать события в хронологическом порядке от самого раннего до позднего, а потом наоборот — от позднего к раннему в надежде, что ты перепутаешь, потому что если в цепочке есть ложь, она выскочит и убежит. Но мы были к этому готовы: репетировали и взад, и вперед, и в разной последовательности. Потом были вопросы про обои, цвет ковролина (или ковра? или там паркет лежал? или, может быть, вовсе линолеум?). Конечно же, на них я ответить не мог.

По нашей с Анастасией Викторовной версии все выходило так, что я приехал спустя полчаса после звонка Кати; к этому времени убийца уже сделал оба грязных дела (изнасилование и убийство) и встретился на выходе со мной. Я быстро сориентировался в ситуации, попытался оказать помощь, попутно вызывая «неотложку», в то время как Катя, смущенная моим появлением, оделась, и мы вместе спустились к лавочкам у подъезда, где по приезду «скорой» и полиции уехали на такси. Все сложилось только потому, что события следовали не одно за другим, а накладывались одно на другое, что не вызвало вопросов и подозрений у суда, ведь в жизни так чаще всего и бывает.

Напоследок Анастасия Викторовна расспросила про факт изнасилования, аборт и последующее самоубийство Кати, и я рассказал ей все, что знал, и меня отпустили с Богом.

На следующий день Анастасия Викторовна позвонила и сообщила, что все прошло хорошо, приговор состоялся и оглашен. Эту новость я узнал, сидя в новом кабинете в Крылатском, только в качестве не разработчика, а директора по разработке решений СОРМ компании «Передовые технологии».

Первый подсудимый полностью оправдан. Павла Никифорова признали виновным в убийстве и дали пятнадцать лет лишения свободы в колонии строгого режима.

На следующий день я узнал, что по факту изнасилования Екатерины Рубиной возбуждено уголовное дело, однако движения по нему не получилось, потому что Павел Никифоров был убит в тюрьме в первую же ночь заключения.

Есть два способа решить проблему с человеком: урегулировать или убить. Третьего не дано. Но не все так печально, потому что и первый, и второй способы имеют множество вариаций.

Урегулировать можно через уговоры, угрозы, взятки, подкупы, мольбы, возмещения, шантаж — в общем, на что хватит фантазии.

Убить тоже можно по-разному.

Каждый случай индивидуален, и каждый раз приходится принимать решение, по какому пути пойти. Бывают простые решения, когда можно попробовать урегулировать и в случае неудачи приступать к плану «Б».

Сложные — когда знаешь: можно урегулировать, но времени катастрофически нет. Не остается ничего, кроме как захлопнуть ловушку для птиц.

Он надеялся, что сейчас, в этом конкретном кейсе, не придется принимать неприятное решение.

Он расплатился за кофе и вышел на улицу. Его, как всегда, встретили моросящий дождь и тяжелые нависающие тучи — похоже, что другой погоды не бывает. Вечерами, как правило, всегда мрачно и сыро, а днем он практически не выходил на улицу. Быть ночным животным — выбор сознательный; все время, пока за окном солнце, он тратит на то, чтобы как-то дотянуть до вечера, когда удушающая безысходность испаряется с асфальта вместе с солнцем.

Он смотрит на улыбающихся прохожих и недоумевает: неужели у них нет проблем? Какая жизнь может позволить человеку так безмятежно смеяться всем напоказ? Почему все до одного, идя по тем же самым местам, что и он, не опустили голову и не побежали к метро, чтобы скрыться от моросящей пакости? У него было острое желание остановить кого-нибудь счастливого и безмятежного и расспросить про жизнь. Попытаться выяснить, что его может радовать? Может быть, он даже примерил бы ее на себя, чтобы хоть на несколько мгновений стать обычным человеком. Не убийцей.