Столы накрывали немецкие девушки. Заключенные получали 500 граммов супа и 200 граммов каши; бригадир получал двойную порцию.

Закончив есть, мы строем шли к лагерным воротам, где нас обязательно пересчитывали. За воротами мы переходили под присмотр другого охранника, у которого всегда был автомат, на случай, если кто вздумает ослушаться его приказов. Бригадир переводил слова охранника на немецкий, после чего мы обязаны были отвечать «Мы поняли» и уже после этого строем следовать за ним.

На своем рабочем месте нам приставляли начальника, который объяснял бригадиру, в чем заключается наша работа. Если до этого мы уже работали на этом объекте, одной из первых вещей, которую нужно было сделать, это развести огонь для охранника. Другой костер мы разводили для себя, хотя группе из двадцати пяти человек было непросто согреться.

В такие моменты в голову лезли разные мысли, и на ум приходило латинское высказывание: «Каждому свое». Я размышлял о том, заслужил ли каждый из нас все это? Было ли это испытание карой небесной для нас? Несмотря на свои беды, я не спрашивал Бога, за что мне это все, потому что все равно не получил бы ответа.

Обед приносили прямо на рабочее место, а потом мы еще работали до пяти-шести часов. Даже в те короткие моменты, когда наступал перерыв в работе, наш начальник пытался занять нас чем-нибудь. Это было необходимо, чтобы написать в ежедневном рапорте, что бригада ни минуты не сидела без дела. Таким образом, администрация считала, что мы выполнили больший объем работы, нежели на самом деле. Наш мастер делал это не для нашего блага, а для того, чтобы получить большую порцию хлеба.

В конце долгого дня мы, построившись по два человека, в сопровождении охраны возвращались в лагерь.

Часто я шел в паре с герром Кауфманом, булочником из Эльбинга. Ему было около пятидесяти четырех лет, и он повидал в жизни больше, чем многие из нас. В Первую мировую он получил ранение в ногу и потому немного прихрамывал, но в остальном он был хорошим работником. В ту войну он тоже побывал в плену, только в Англии. Пока мы шли обратно, я спросил его:

– Где, по-вашему, лучше находиться в тюрьме, в Англии или в России?

– Нетрудно ответить, – произнес он. – Уж если выбирать, я бы скорее попросился в английский лагерь. Относились там к нам лучше. А вообще я слышал, что американцы лучше всего обращаются с пленными.

– Откуда это известно?

– У меня был дальний родственник, которого захватили в Италии в 1944 году. Он писал из Штатов, что, когда приехал в Нью-Йорк, ему дали жареного цыпленка.

– Жареный цыпленок! Хоть когда-нибудь нам удастся попробовать его снова?

– Если бы Гитлер не уничтожал евреев и американцев, он бы мог выиграть войну, и мы никогда не попали бы сюда.

Тем временем мы пришли в лагерь. Охранник уже открыл ворота для нас. Мы поставили лопаты, стряхнули пыль с одежды и вошли на территорию, а лагерные ворота вновь захлопнулись за нами. Теперь другой охранник опять пересчитал нас. Обычно продолжительность этой процедуры зависела от умственных способностей охранника.

Мы все были на месте. Что хорошего могло ждать нас, задумай мы убежать? Да и бежать было некуда. Потом нас кормили однообразным ужином. Качество хлеба было очень низким.

Больным, находящимся в госпитале, выдавали по шестьсот граммов, по семьсот пятьдесят – тем, кто работал на тяжелой работе, и по восемьсот граммов получал бригадир. Иногда нам давали еду, которая называлась запеканка. Мы никогда не наедались, потому что вся еда была низкокалорийной. Даже только что поев, любой из нас мог бы сразу съесть две буханки хлеба.

Однообразный день заканчивался вечерним звонком. Каждый заключенный спал на простой деревянной кровати. Частью одежды приходилось накрываться, остальная служила матрасом. С наступлением холодов мы спали не раздеваясь. Так как чрезмерное количество воды не усваивалось в наших пустых желудках, нам постоянно приходилось вставать в туалет, иногда по девять раз за ночь. Выспаться не удавалось, и утром мы вставали еще более уставшие, чем накануне.

Наша работа на песчаном карьере не квалифицировалась как тяжелая, и потому нас кормили хуже. Многие из моей бригады были мои ровесники, шестнадцати – семнадцати лет, а работали мы наравне с тридцатилетними мужчинами.

Вблизи нашего лагеря протекала река Ишма; у нее были крутые берега. По обеим сторонам тянулись высокие холмы, и поездам было трудно проезжать по ним. Другие заключенные работали на этом объекте, таская песок, чтобы выровнять местность. Тысячи и тысячи кубических метров песка с пылью и грязью перевернули своими руками немецкие мужчины и женщины.

Рабочая норма постепенно возрастала, и тех, кто справлялся с нагрузкой, поощряли тем, что давали чуть больше еды. Каждый старался работать усердно, потому что есть хотелось всегда. Люди работали с одной-единственной мыслью в голове: «Сегодня я побил свой собственный рекорд!» Работая на износ, люди пытались забыться и не думать о том, что они находятся в плену. Поначалу лишь немногим удавалось выработать установленную норму; дальше – больше; когда половина заключенных начала справляться с поставленной задачей, нормы возросли. Всего несколько дополнительных граммов хлеба, и мы уже сворачивали горы, выполняя объемы, казавшиеся неподвластными человеку.

Спустя время люди выработали свои ресурсы. Из-за чрезмерной нагрузки на сердце организм не выдерживал и те, кто послабее, умирали. Тогда я впервые всерьез задумался о смерти. Если я не выдержу и умру, что потом? Я размышлял: «А существует ли, в самом деле, Бог и слышит ли он молитвы своих детей?»

Один за другим товарищи из моей бригады попадали в лазарет, и часть из них никогда больше не возвратилась. Одна за другой появлялись могилы, где не было ни крестов, ни цветов. Сотни тысяч людей были похоронены в тундре России, а на родине они просто считались пропавшими без вести. Многие ждали своих любимых в надежде, что они выживут, но чаще их ожидания были напрасны.

Все больше и больше немцев, независимо от возраста, умирали на моих глазах – тех, с кем еще вчера разговаривал, завтра могло уже не быть, и ты невольно задавался вопросом: «А не буду ли я следующим?» Первое время меня часто коробила смерть моих товарищей, но скоро я привык к этому, так же как и к остальному.

Я думаю, было несколько причин, почему русские так обращались с нами. Я уверен, что они были заинтересованы в истреблении немцев как нации, но сначала хотели по максимуму использовать нашу рабочую силу.

То, с каким пренебрежением они относились к пленным, уже можно отнести к худшему из преступлений. Из-за их поступков мое отношение к русским стало очень плохим. Это дискредитировало русских как расу. Так вести себя, я уверен, не мог бы ни один немец.

Время тянулось однообразно, пока не наступил один весенний день. Погода стояла холодная и дождливая, и наша одежда промокла насквозь, но никто не обращал на это внимания; мы продолжали класть шпалы. В тот день многие не вышли из барака из-за болезни, и в нашей бригаде осталось человек пятнадцать – восемнадцать. Мы толпой двигались за платформой по рельсам. Я шел следом за Вернером, молодым тихим парнем, жившим до этого в одной из деревень Восточной Пруссии. Мы вместе поднимали шпалы, и, глядя на Вернера, я видел, как ему тяжело и что он работает не в полную силу, а у меня болела спина из-за дополнительного веса.