А я говорю:

– Ты не поняла – это песни о Главном. А кто у нас Главный?

– О боже! Сталин?

– А то!

И она выключила телик, чего я и добивалась, в сущности.

Консьержка Рая сказала маме:

– Я люблю Сталина. И Ленина. А вы?

– А я – мармелад (сказала мама). Диля где-то купила натуральный мармелад, яблочный, тугой, очень вкусный мармелад, между прочим. И где она его купила? Загадка. Где? Вот в чем вопрос. Она не говорит, а ведь таки купила. Взяла и купила! Мармелад… (ну и тэ дэ).

Рая говорит:

– Да вы меня не слушаете!

Мама:

– Я слушаю, Рая! Ты говоришь, что ты любишь, а я говорю, что люблю я. Ты – Сталина, а я – мармелад. Почему это я тебя не слушаю? Я тебя внимательно слушаю. Вот ты говоришь: я люблю типо Сталина. А я люблю, к примеру, конфеты «Коровка». Это очень хорошие конфеты, такие они мягкие, приятные такие… Диля мне купила конфеты «Коровка», потом Диля, как я уже говорила, купила мне мармелад. И вот этот мармелад…

Рая опять:

– Как вы относитесь к Сталину?

Мама продолжила:

– Дело в том, что при Сталине действительно делали неплохой мармелад. Очень даже, я помню. Такой тугой мармелад, что…

– Что вы зациклились на мармеладе?

– А ты что на Сталине?

– Сравнили!

– Вот и я о том же. Вопрос, конечно, непростой: мы доподлинно не знаем, любил ли тот же Сталин мармелад – так же ли он его любил, как свой народ, или меньше? Или, может, даже больше? Мы этого не знаем: сейчас не все архивы открыты, вот откроют архивы – например, какую-нить записку Сталина к Берии, к примеру, где черным по белому написано: «Товарищ Берия! Не достанете ли вы мне хорошего мармеладу?» (Ну, и так далее – мама была в тот вечер в ударе, просто Швейк, а не мама.)

Рае аж дурно стало. Мама ее совсем замучила, как Швейк поручика Лукаша. А я рядом сидела и потешалась.

Ни слова не молвила.

Честно.

Рейтинг журнала «Эксперт» напоминает давний опрос «Имя России».

Там у них вот что получилось:

Иван Грозный (первое место)

Пушкин (второе)

Сталин (третье)

– А как Пушкин между Сталиным и Грозным затесался? (спросила мама).

– Да как-то так протиснулся. Но, говорят, это не он сам, а его протиснули. По блату. Ну, и для смягчения, так сказать нравов.

– А у Пушкина разве еще есть блат? (спросила мама).

– Среди читающих.

– Пушкина?

– Да нет, эсэмэски хотя бы.

– А Пушкин писал эсэмэски?

– Так многие думают.

– Понятно.

Мама, чуть подумав, говорит:

– Прилепин вон пишет письма Сталину, а ты – нашему управдому. Впрочем (продолжила мама), ответа, думаю, не получит ни ты, ни он. Но если ты, как Прилепин этот, таки надумаешь писать письма Сталину, не перепутай конверты и не напиши Сталину, чтобы он протечку устранил, а управдому – чтобы он нам всем «семя сохранил». А то и управдом удивится, и тетки на почте, которые такие письма точно вскрывают – если, к примеру, Сталину письмо, – подумают, что ты того…

– А Прилепин разве не того, что пишет, что этот Сталин нам семя сохранил?

– Может, он написал – «семена» – которые отнял у всех и где-то там сохранил?

– Ну, может…

– Сама все путаешь, а потом у тебя Прилепин во всем виноват. И потом, ты же не знаешь, может, он тоже управдому какому-нибудь или председателю жилтоварищества садового написал про семена, а потом просто конверты перепутал, а ты сразу в крик. Нехорошо.

Стояла я сегодня около метро – ждала человека, чтобы кое-что передать.

А там есть такая ниша полукруглая, куда мы втроем от снега с дождем спрятались.

Вдруг один из нас, интеллигентный дядька лет шестидесяти, говорит:

– Наверно, здесь раньше статуя какая-нибудь стояла.

– Интересно чья? (спросила бабушка).

– Наверно, Сталина (сказал дядька).

– И куда его дели? (спросила бабушка).

– Отлучился (сказала я). Пошел за табаком в ближайший киоск, «Герцеговиной» своей, другана встретил, языками зацепились, то да се, и зачем-то в Орел поехали. Там ему обрадовались, давно не виделись, и начали ему постамент строить. Ну, Сталин думает: че это я в Москве прям на земле стоять буду? И согласился на Орел. Вот как дело-то было.

Дядька так рот и открыл.

И говорит со смешком:

– Образно вы (посмотрел с уважением, интеллигентный, говорю же). Слава Богу, что это теперь невозможно.

– Оченно даже возможно! (сказала я). В Орле как раз собираются ему памятник поставить – и это уже не шутка!

– И пральна (сказала бабушка).

– Я тоже так думаю (сказала я). Правда, бабуля, на вашу пенсию памятник будут делать: пенсионеры должны скинуться.

Бабушка поспешно сказала:

– У мине ничего нету! Пусть орловцы скидываются: че эт я буду скидываться? Памятник-то в Орле!

– А вас не спросят (сказала я). Дело хорошее: всем миром навалимся и памятник сделаем. А кто откажется или, как вы сейчас, возмущаться будет, расстреляем, и всего делов.

Бабушка притихла и стала протискиваться из ниши на волю.

– Куда это вы? (спросила я ее каверзным голосом). Паспорт покажите! Небось и прописки московской нету?

Бабушка сказала робко:

– Подмосковная. Прописка.

– Ладно, идите (сказала я бабушке). Но это в последний раз: вот памятник поставим и начнем ему жертвы приносить: сначала животных резать, а потом людей расстреливать.

Бабушка протиснулась между нами и сбежала.

Интеллигентный дядька покачал головой:

– Как же так? Как же так? (повторил он в отчаянии).

– А вот так (сказала я).

– Всё опять на круги своя (сказал он тихо).

Бизнесмен Кехман, недавно назначенный директором Новосибирского оперного театра, поддержав гонения на спектакль «Тангейзер» в компании с боксером Валуевым, сказал, что он «как православный еврей»(!!!) не хочет Тангейзера (наверно, как не православного и не еврея).