Мама говорит:

– Так ему надо сказать, что Тангейзер тоже православный еврей и в конце оперы или даже сразу в начале спеть – «Славься, славься, хава нагила», – а потом можно туда половецкие пляски вставить. Откуда Кехман знает, что немцы не плясали половецких плясок? Да и мы не знаем: может, они плясали какие-то тирольские, напоказ, для туристов, а чуть отвернешься, они половецкие коленца начинают выделывать? Охота пуще неволи, сама знаешь… Тут разве кому-то верить можно? Я порой сама, когда тебя нет, пляшу половецкие пляски. Вон Люба-консьержка вообще думала, что Тангейзер – это чеченский террорист. И что Валуев хотел написать оперу, который уполномоченный, что он ему в морду даст, если что.

– Кому – оперуполномоченному?

– Не знаю – может, Тангейзеру…Ты лучше у Любы, консьержки нашей, спроси. Ей доподлинно все известно.

– А я спрашивала. Люба сказала, что вечно эти Тангейзеры вместе с Обамой че-та мутят. Ну, я и отстала. Запуталась сама. Дело это непростое, сама понимаешь.

Кобзон сказал, что Тангейзер должен извиниться перед церковью.

Мама говорит:

– Ну и извинился! Допел бы и извинился бы! К примеру, в финале этой самой оперы, Тангейзер должен упасть на сцене на колени и возопить: «Простите меня, православные!»

– А при чем тут православные?

– А ни при чем! Просто так. Чтоб им приятно было. И сам Кобзон мог бы в конце своего концерта так же сделать: пасть на колени и попросить прощения у православных. Или у буддистов. Или зороастрийцев. Главное тут – попросить прощения, а у кого, по фигу. Вот ты иной раз нагрубишь, а прощения не просишь. И мне неприятно. Так что Кобзон – он прав в принципе: все у всех должны просить все время прощения. А уж в финале оперы – святое дело. Или в финале концерта: например Басков, пропоет что-то и потом просит прощения. За то, что поет хреново. Или Королёва Наташа – она вот тоже могла бы все время просить прощения: зачем она поет, в принципе? Слушать это невыносимо, но если она, к примеру сказать, попросит прощения у нас у всех, то пусть поет! Соседка как-то попросила у меня прощения и спела «Вот кто-то с горочки спустился». И хотя она жутко орала и подвывала, фальшивя, впечатление от этого ужаса было сглажено ее извинениями.

(Я уже ушла в другую комнату, а мама за мной бегала и все травила – кто у кого и за что должен попросить прощения.)

…Хорошо, что я «Тангейзера» успела посмотреть и послушать до Валуева.

Теперь, может, не удалось бы.

– Но, может, теперь Тангейзера будет петь Валуев? (спросила мама).

– Не исключено (сказала я). У нас теперь всюду будут Валуевы. Пока что он какой-то там декан по филологии в МГУ. Но, может, еще и споет.

– Так тебе нужно радоваться! При таком раскладе и ты можешь петь в «Тангейзере», а в свободное от пения время преподавать в МГУ.

Сделали мне как-то предложение: почитать свои байки в кафе. Ну, я их и почитала в кафе. Народу собиралось не то чтобы страшно много, но все же почти все места в кафе были заняты (достоверности ради свидетельствую, что кафе небольшое).

И вот, когда я собиралась на свое первое вступление, мама мне говорит:

– А что, москвичам больше некуда пойти, кроме как в кафе, где ты будешь ерунду свою рассказывать?

– Нет, почему, еще можно пойти «Тангейзера» послушать.

– А, так вы разделитесь – половина пойдет на «Тангейзера», а половина – к тебе?

– Ну да, мы с Тангейзером уже договорились.

– Меняться будете местами?

– Ну, типа того.

– А может, будет день, когда он сам будет свободен, а ты как раз в кафе?

– И ко мне придет?

Мама покрутила пальцем у виска.

– К тебе придут эти… как их…

– Нибелунги?

– Ну да. И под микитки. А Тангейзер споет что-нибудь трагическое, пока тебя вязать будут. Потом, когда тебя повезут в СИЗО номер 6 (женская колония, куда я иногда наведываюсь как правозащитник), Тангейзер все время будет рядом и будет петь…

– Тут и его повяжут, потому как не положено: начальство СИЗО номер 6, врач тюремный, они такое не любят.

– А какое любят?

– Ну, там, типа, Валерия чтобы или Королева типо.

– Я что-то не пойму, Валерия и Королёва тоже поют в СИЗО 6?

– Ну да, когда Тангейзер устает.

– А он устает?

– Бывает.

– Вот ты ж хотела зэков тоже развлечь: смотри, готов сборный концерт: Вагнер, ты, Королева и Валерия.

– Почти как в новогоднюю ночь на Первом.

– Ну да. Только там Галкин, он красивый такой, молодой, байки всякие травит. Или этот, как его, Ургант.

– И?

– Да нет, ничего… Юмористы тоже бывают… ну, типа, как Степаненко. Вы даже чем-то похожи.

– Ну, спасибо тебе!

– Ну а что такого? Все же смеются! Не понимаю, что тут оскорбительного – в сравнении со Степаненко!

Как-то, когда я еще занималась кинокритикой, решили дать мне премию как «Критику года».

Собрались мы в Доме кино всей своей кинокритической командой – и тут вдруг назвали мое имя. Все захлопали, и меня толкают: мол, нужно выступить. Сказать, наверно, как на «Оскаре»: спасибо папе и маме, соседке Бабыре (баб Ире), что поддержала меня в трудную минуту, посмотрев со мной фильм Матвеева или Брессона, соседу дядь Васе, который пил со мной за здоровье Гайдая (ну, или Тарковского), ну и тэ дэ.

Но это ж скучно (думаю), а сама уже иду на свое лобное место.