Я не испытывала ранее мучения, равного тому, какое испытала, пока не вошла в свою комнату: записка жгла мне грудь. Казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимой для моего сердца, которое почти дотрагивалось до нее; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в минуту получения я разорвала бы или сожгла эту записочку без размышления, но, войдя в комнату, не имела уже для этого духу. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама, потом села на постель и долго пробыла в таком положении, неподвижная, с глазами, устремленными на руку, сжимавшую записку.

Наконец, я развернула ее и прочла: «Вы любите меня, Полина, потому избегаете. Вчера Вы оставили бал, на котором я был, сегодня оставляете город, где я нахожусь, но все бесполезно. Бывают судьбы, которые могут никогда не встречаться, но которые, встретившись, не должны более разлучаться.

Я не похож на других людей. В возрасте удовольствия, беззаботности и радости я много страдал, много думал, много вздыхал, мне 28 лет. Вы первая женщина, которую я полюбил. Я люблю Вас, Полина.

Благодаря вам, и если Бог не разрушит этой последней надежды, я забуду прошедшее и стану надеяться на будущее. Только для прошлого Бог без власти и любовь без утешения. Будущее принадлежит Богу, настоящее — нам, а прошедшее — ничтожеству. Если бы Бог, который может все, мог бы дать забвение прошедшему, в свете не было бы ни богохульников, ни материалистов, ни атеистов.

Теперь я все сказал, Полина; да и что открою Вам, что бы Вы не знали, что скажу, о чем бы Вы не догадались? Мы оба молоды, богаты, свободны, я могу быть вашим, вы моею. Одно Ваше слово, я обращусь к вашей матери — и мы соединены. Поведение мое, как и душа, необычны в свете; если Вы простите мне мои странности и примете таким, каков я есть, Вы сделаете меня лучше.

Если же вопреки моей надежде, Полина, какая-либо причина, которой не предвижу, но которая может существовать, заставит Вас убегать от меня, как Вы это делали, знайте, что все будет бесполезно: везде я буду преследовать Вас; меня ничто не привязывает ни к одному месту, а все влечет туда, где Вы. Быть подле Вас или следовать за Вами будет впредь единственной моей целью. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, чтобы достигнуть результата, который не обещал мне счастья. Прощайте, Полина! Я не угрожаю Вам, я Вас умоляю, я люблю Вас, Вы любите меня. Пожалейте же меня и себя».

Невозможно рассказать вам, что происходило в моей душе при чтении этого странного письма. Мне казалось, что я вижу одно из тех страшных сновидений, когда при угрожающей опасности хочешь бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание замирает в груди, хочешь кричать, но голос пропадает. Смертельный страх разрушает сон, и тогда пробуждаешься в холодном поту с сердцем, готовым выскочить.

Но тут мне не отчего было пробуждаться; это было не сновидение, а страшная действительность, которая схватила меня могущественной рукой и влекла с собой. Однако что нового случилось в моей жизни? Человек появился в ней, едва я обменялась с ним взглядами и несколькими словами. Какое же он имеет право связывать свою судьбу с моей и говорить со мной, как человек, от которого завишу, тогда как я не давала ему даже… прав друга. Я могу завтра же не смотреть более на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Было ли любовью чувство, которое я испытывала? Внедряется ли любовь в сердце после ужаса, охватившего его? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я права графу думать, что люблю его, принимая его письмо? Но что могла я сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет. Отдать письмо матери, рассказать ей все, признаться во всем… В чем же? В детском страхе? И что подумала бы моя мать при чтении подобного письма? Она, верно, решила бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелюсь что-нибудь сказать моей матери.

Но это письмо? Надо прежде всего сжечь его. Я поднесла письмо к свече, оно загорелось, и, таким образом, все, что существовало, превратилось в кучку пепла. Потом я проворно разделась, поспешно легла в постель и задула огонь, чтобы спрятаться от себя и скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаза, сколько ни прикладывала руки ко лбу, несмотря на это двойное покрывало, я опять все видела: роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась после исчезновения предшествующей. Я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз — всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством самое недалекое расстояние.

Наконец, к рассвету я заснула, истомленная усталостью. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что к нам приехали госпожа Люсьен и ее дочь. Тогда внезапная мысль озарила меня: я расскажу все госпоже Люсьен, она была всегда так мила со мной, у нее я увидела графа Горация. Гораций — друг ее сына, так что это самая подходящая поверенная для моей тайны. Само Небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. Я вскочила с постели и, рыдая, протянула к ней руки. Она села подле меня.

— Посмотрим, дитя, — сказала она через минуту, отнимая мои руки, которыми я закрыла лицо, — посмотрим, что с вами?

— Я очень несчастлива, — воскликнула я.

— Несчастья в твоем возрасте то же, что весенние бури, они скоро проходят, и небо делается чище.

— О! Если бы вы знали!

— Я все знаю, — сказала мне госпожа Люсьен.

— Кто вам сказал?

— Он.

— Он сказал вам, что я люблю его?

— Граф мне сказал, что надеется на это; не ошибается ли он?

— Я не знаю сама. Я знала любовь только по книгам; как же вы хотите, чтобы я ясно видела в своем смущенном сердце, чтобы различила чувства, которые он вызывает?

— О, так я вижу, что Гораций прочел в вашем сердце лучше вас самих!

Я принялась плакать.

— Перестаньте! — продолжала госпожа Люсьен, — во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Поговорим рассудительно. Граф Гораций молод, красив, богат. Этого более чем достаточно, чтобы извинить чувство, которое он вам внушает.

Граф свободен, вам восемнадцать лет, это будет приличная партия во всех отношениях.

— О сударыня!

— Хорошо, не станем говорить об этом: я узнала все, что мне хотелось. Теперь я пойду к мадам Мельен и пришлю к вам Люцию.

— Но ни слова, умоляю вас.

— Будьте спокойны; я знаю, что мне делать. До свидания, милое дитя. Перестаньте плакать, утрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня.

Я бросилась к ней на шею. Через пять минут явилась Люция; я оделась и вышла.

Я нашла свою мать в задумчивости, но нежнее обыкновенного. Несколько раз во время завтрака она смотрела на меня с чувством беспокойной печали, и каждый раз краска стыда появлялась на моем лице. В четыре часа госпожа Люсьен и ее дочь уехали. Мать была со мной такой же, как и всегда, ни слова не было произнесено о посещении госпожи Люсьен и о причинах, которые заставили ее приехать. Вечером я, по обыкновению, подошла к матери, чтобы обнять ее, и, приблизив губы к ее лбу, заметила у нее на глазах слезы. Тогда я бросилась на колени перед нею и спрятала голову у нее на груди. Увидя это, она все поняла и, опуская свои руки на мои плечи, прижала к себе: