Первые дни нашей разлуки были ужасны, но, повторяю, не от страданий любви; это было неопределенное, но постоянное чувство страха, большого несчастья. На третий день после отъезда Горация я получила от него письмо из Каена. Он останавливался обедать в этом городе и поспешил написать мне, помня, в каком беспокойстве меня оставил. Это письмо меня несколько успокоило, но последнее слово возобновило опять все мои опасения, тем более сильные, что они были существенными для меня одной, а всякому другому могли бы показаться смешными: вместо того чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте!» Пораженный ум обращает внимание на мелочи, и мне сделалось почти дурно, когда я прочла это последнее слово.

Второе письмо от графа я получила из Бюрси. Он нашел замок, который не видел уже три года, в ужасном беспорядке. Едва отыскалась в нем одна комната, в которую не проникали дождь и ветер; бесполезно было бы думать о возможности приехать к нему в нынешнем году. Не знаю отчего, но я этого ожидала, и письмо произвело на меня меньше впечатления, чем первое.

Через несколько дней после этого мы прочли в нашей газете первые известия о убийствах и грабежах, приведших в ужас Нормандию. В третьем письме Гораций также написал о них несколько слов. Казалось, он не придавал этим слухам такой важности, как газеты. Я отвечала ему, упрашивая возвратиться как можно скорее. Эти слухи казались мне началом осуществления моих предчувствий.

Вскоре вести начали становиться более и более ужасными. У меня появилась страшная тоска, я стала видеть ужасные сны. Я не смела более писать к Горацию, так как мое последнее письмо осталось без ответа. Я поехала к госпоже Люсьен, которая с того времени, как я призналась ей во всем, сделалась моей утешительницей. Я рассказала ей о своих ужасных предчувствиях. Она сказала мне то же, что моя мать говорила мне уже много раз: невозможность хорошо устроить меня в замке была единственным препятствием для Горация взять меня с собой. Она лучше всякого знает, как он меня любит, потому что он ей доверял с самого начала и так часто благодарил за счастье, которым, по его словам, ей обязан. Эта уверенность в том, что Гораций любит меня, заставила меня вдруг решить: если я не получу скорого известия о его возвращении, отправиться самой к нему.

Я получила письмо. Вместо того чтобы говорить о своем возвращений, Гораций писал, что он принужден еще пробыть около шести недель, или двух месяцев, вдали от меня. Письмо его дышало любовью. Только обещание, которое он дал своим друзьям, мешает ему возвратиться, писал он, а уверенность, что мне будет беспокойно в развалинах древнего замка, не дает ему права просить меня к нему приехать. Если я могла еще колебаться, то письмо это заставило меня решиться. Я пошла к матери и сказала, что Гораций позволяет мне приехать к нему, и что я отправлюсь завтра вечером. Она тоже хотела ехать со мной, и я испытала всевозможные мучения, доказывая ей, что если граф боялся за меня, то за нее будет бояться в десять раз более.

Я отправилась на почтовых, взяв с собой горничную, которая была родом из Нормандии. Приехав в Сен-Лоран-дю-Мон, она попросила позволения провести три или четыре дня у своих родных, которые жили в Кревкере. Я позволила ей, не подумав, что в ту минуту, когда приеду в замок, обитателями которого были одни мужчины, буду особенно нуждаться в ее услугах. Но я хотела доказать Горацию, что он был несправедлив, сомневаясь в моей твердости.

Я приехала в Каен в семь часов вечера. Содержатель станции, узнав, что женщина, едущая одна, требует лошадей до замка Бюрси, подошел сам к дверцам моей кареты и так упрашивал меня провести ночь в городе и не ехать до завтра, что я уступила. Впрочем, я подумала, что приеду в замок в такое время, когда там будут уже спать, а ворота будут заперты из-за происходивших страшных случаев, и мне не отворят. Эта причина заставила меня остаться в городе.

Вечера стали уже холодными, и я вошла в общую залу подождать, пока мне приготовят комнату. Хозяйка, чтобы я не сожалела о принятом мной решении, рассказала все, что случилось у них в продолжение трех недель. Ужас обуял всех до такой степени, что люди не осмеливались выезжать за четверть лье из города после захода солнца.

Я провела ужасную ночь. Приближаясь к замку, я мало-помалу теряла свою уверенность: граф, может быть, имел другие причины удалиться от меня, а не те, о которых мне сказал. Как он воспримет в этом случае мой приезд? Это могло быть понято им как неповиновение его приказаниям, нарушение его власти. Разве тот знак нетерпения, которого он не мог удержать и который был единственным позволенным им себе, не доказывал, что его намерения тверды и неизменны? Я хотела написать ему из Каена и подождать, пока он приедет за мной, но страхи, внушенные лихорадочной бессонницей, рассеялись, после того как я на несколько часов уснула, а проснувшись, увидела дневной свет в своей комнате. Вся храбрость моя возвратилась, я потребовала лошадей и через десять минут уехала.

В десять часов утра в двух лье от Буисона возница остановил лошадей и показал мне замок Бюрси. В двухстах шагах от большой дороги был виден парк. Извилистая дорожка вела к решетке замка. Возница спросил меня, точно ли я туда еду; я отвечала утвердительно, и мы двинулись.

Подъехав, мы нашли ворота запертыми, долго звонили, но никто не отворял. Я начала раскаиваться, что не предупредила о своем приезде. Граф и друзья его могли уехать на охоту. Что тогда мне делать в этом пустынном замке, где я не могу даже приказать, чтобы мне отворили ворота? Неужели я буду должна дожидаться их возвращения в какой-нибудь дрянной деревенской гостинице? Это невозможно! Наконец, потеряв терпение, я вышла из экипажа и стала звонить изо всей силы. Тогда какое-то живое существо появилось между деревьями. Это был слуга-малаец. Я сделала ему знак поспешить, и он подошел отпереть мне. Я не села в карету, а побежала по той же аллее, по которой шел малаец. Вскоре я увидела замок, при первом взгляде он показался мне в довольно хорошем состоянии. Поднявшись по лестнице, я вошла в переднюю, услышала голоса, толкнула дверь и очутилась в столовой, где Гораций завтракал с Генрихом. На столе с правой стороны у каждого из них лежало по паре пистолетов.

Граф, заметив меня, встал и побледнел так, как будто ему сделалось дурно. Я же так дрожала, что едва могла протянуть к нему руки и упала бы, если бы он не подбежал и не поддержал меня.

— Гораций! — сказала я. — Простите меня, я не могла жить вдали от вас… я была очень несчастлива, очень беспокоилась… и решила вам не повиноваться.

— И вы сделали очень дурно, — сказал граф глухим голосом.

— О, если хотите, — вскричала я, устрашенная его голосом, — я ворочусь сию же минуту… Я видела вас, вот все, что мне нужно.

— Нет! — сказал граф. — Так как вы уже здесь, то останьтесь и будьте дорогой гостьей.

При этих словах он обнял меня и потом, сделав усилие над собой, принял то наружное спокойствие, которое иногда пугало меня больше, чем его раздраженное лицо со следами ужасного гнева.

Мало-помалу ледяная холодность графа рассеялась, он проводил меня в предназначенную мне комнату, отделанную во вкусе времен Людовика XV.