– Ну и бардак тут царит!

– Ничего, эта проблема решается очень просто. – Я подхватываю на руки Эллу, вывожу Лору из комнаты и запираю дверь. – Вуаля!

– Анна! Мы с тобой вроде бы договорились, что это не метод решения проблемы.

«Это ты так думаешь», – проносится у меня в голове, и я тут же чувствую, что поступаю несправедливо. Это я захотела убрать в комнате моих родителей. Это я попросила Лору помочь.

– Я запираю дверь не потому, что эта комната меня расстраивает. Я ее запираю, потому что больше не хочу убирать. Это разные вещи.

Лора, хмурясь, смотрит на меня. Мой бодрый тон ее не убеждает.

– А что ты будешь делать с открыткой?

– Наверное, ты права. Это какой-то больной розыгрыш.

– Точно. – Она все еще не уверена, что ей стоит уходить.

– Со мной все в порядке, клянусь. Я тебе завтра позвоню. – Я подаю ей куртку и терпеливо жду, пока она найдет ключи.

– Ну, раз ты так уверена…

– Уверена.

Мы обнимаемся, и, пока Лора идет к машине, я стою в дверном проеме, придерживая за поводок Риту, норовящую погнаться за невидимыми белками.

Автомобиль Лоры барахлит, зажигание не срабатывает. Она морщится, пробует снова, натужно проворачивая ключ, и наконец выезжает с гравиевой дорожки, помахав мне рукой на прощание.

Когда гул машины затихает вдали, я возвращаюсь в кабинет и осматриваю груду бумаг, открыток, ручек, скрепок и стикеров. В этой комнате нет ответов, тут только воспоминания.

Воспоминания, которые я хочу сохранить.

Я снимаю крышку с коробки с фотографиями и просматриваю снимки. Сверху лежит шесть-семь фотографий моей мамы и Алисии, матери Лоры. На одной из них они на залитой солнцем летней площадке пивной, на другой – в кафе, пьют чай со сливками и булочками с вареньем. Третье фото снято чуть под углом, будто фотоаппарат перекосился. Мама и Алисия лежат на кровати, Лора – между ними. Ей тут года два, а значит, маме и Алисии всего по восемнадцать. Они сами еще дети.

В коробке еще десятки снимков, но – насколько я могу судить – на них только папа, магазин и я в детстве.

У меня много папиных фотографий, а маминых почти нет. Она всегда снимала сама и не любила фотографироваться, как и многие женщины, когда они заводят семью. Им так хочется запечатлеть жизнь своих детей, пока те не выросли, что они забывают фотографироваться сами. Не думают о том, что однажды дети захотят увидеть снимок своей мамы в том возрасте, когда они ее еще не могли запомнить.

После того, как мама исчезла, и до того, как ее тело обнаружили, я отдала полиции единственное ее четкое фото, стоявшее в серебряной рамке у нас на каминной полке в гостиной. Они сразу же объявили маму в розыск, и, когда стало известно о ее смерти, газеты использовали ту же фотографию для иллюстраций своих статей. Полиция вернула мне снимок в рамке, но каждый раз, когда я смотрела на него, я видела заголовки. В итоге фото пришлось убрать.

Кроме свадебной фотографии, на которой мамино лицо едва различимо из-за шляпки с вуалью, бывшей тогда последним писком моды, другие снимки мы в квартире не выставляем. Я откладываю фото мамы и Алисии, чтобы потом вставить в рамку.

Затем я открываю мамин ежедневник за 2016 год. Это толстая книжка формата А4, на каждый день отведено по две страницы: встречи слева и место для заметок справа. Ежедневник нельзя назвать роскошным – это был корпоративный подарок от одного производителя автомобилей, – но я провожу кончиками пальцев по золоченому логотипу и чувствую вес страниц, когда книга открывается в моих руках. Дневник исписан маминым почерком, и я не могу прочитать слова, пока буквы не прекращают плыть у меня перед глазами. Каждый день расписан. Встречи с поставщиками. Запись на починку копировальной машины, кофеварки, кулера.

Справа – список дел на день, выполненные дела отмечены галочкой. «Хотите, чтобы задача была выполнена, – попросите человека, который и так занят» – верный принцип, правда?

Мама ни за что не смогла бы взять на себя еще больше дел, даже если бы постаралась, но я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на излишнюю нагрузку. Когда ее мама – взбалмошная женщина, дарившая окружающим свою любовь и заботу со щедростью военного коменданта, ответственного за выдачу сахара населению, – попала в хоспис, мама каждый день ездила из Истборна в Эссекс и возвращалась только после того, как бабушка засыпала.

Мы с папой узнали об опухоли в маминой груди только после того, как все уже закончилось и мучительный период ожидания результатов биопсии подошел к концу.

«Я не хотела вас беспокоить», – вот и все, что она сказала.

Меня поражает, как маме вперемежку удавалось выполнять задачи, связанные с работой и домом. Запись «Купить билеты на концерт Адель А. к д. р.?» зажата между памяткой позвонить Кэти Клеменс насчет тест-драйва и номером телефона местной радиостанции. Я отираю глаза ладонями. Как жаль, что я не просмотрела мамины и папины вещи раньше. Как жаль, что в свой день рождения я не знала, какой подарок мама собиралась мне подарить.

Я невольно пролистываю страницы ежедневника до записей двадцать первого декабря и читаю, что она планировала в день смерти. У нее были назначены две встречи, дела в списке так и остались неотмеченными. Между последней страницей и обложкой вложены визитные карточки, листовки и бумажки с пометками. Этот ежедневник – словно срез маминой жизни, содержательный, как автобиография, и личный, как дневник. Я кладу фотографии под обложку и на мгновение прижимаю книгу к груди, а потом раскладываю все по своим местам.

Поправляя бумаги на столе, я замечаю пресс-папье, которое я слепила из глины и раскрасила еще в начальной школе. Когда-то оно стояло на столе в кухне, удерживая стопку школьных документов.

Я провожу кончиком пальца по заполненной суперклеем трещине, разделяющей пресс-папье надвое, и вдруг во мне вспыхивает воспоминание о том, с каким грохотом эта безделушка ударилась о стену.

Были извинения.

И слезы. Мои. Мамины.

«Ну вот, как новенькое», – сказал папа, когда клей высох. Только это было не так, и на стене осталась вмятина, которую папа замазал краской чуть другого оттенка. Я с ним несколько дней не разговаривала.

Я выдвигаю нижний ящик стола и вынимаю бутылку водки. Она пуста. Большинство из них пусты. Я нахожу их повсюду. В глубине шкафа, в бачке туалета, в полотенце где-то в глубине сушилки для белья. Я нахожу их, выливаю содержимое и запихиваю бутылки на самое дно мусорного ведра.

Если бутылки появились в доме еще до моего отъезда в университет, то они были спрятаны куда лучше, чем сейчас. Или я их не замечала. Я вернулась домой, и оказалось, что за время моего отсутствия жизнь здесь изменилась. То ли мои родители больше пили, то ли у меня спала с глаз пелена, застившая их в годы моего детства? После того как я нашла первую бутылку, я, казалось, натыкалась на них сотнями – так бывает, когда выучишь новое слово и потом слышишь его повсюду.