– Входи, – скомандовала она.

Я вошёл внутрь. К стене были прислонены массивные деревянные панели. Длинный верстак был уставлен старыми банками из-под кофе, из которых торчали разные кисти. На полках рядами лежали тюбики с краской. В углу белели рулоны холстов. Другие холсты висели на трёх стенах. Некоторые из них составляли лишь несколько футов в ширину, а другие все пять футов в ширину и семь-восемь в высоту. Ни про один нельзя было сказать, что на нём написано. Все картины в комнате были завёрнуты в ярко-красную ткань и перевязаны старой верёвкой, так что каждая выглядела как плоский подарок. И, разумеется, через каждые несколько футов на всех стенах висели детекторы дыма.

– Ну, что скажешь?

– Ну, вроде как выглядит круто.

– Вроде как? Ты хоть представляешь, как мало людей побывало внутри студии Хасимото?

– Тогда почему вы пригласили меня?

– Тебе нужно было у меня побывать. Тебе нужно было отвлечься. И мне тоже. Ну как тебе мои работы, дружок?

– Мне трудно сказать. Они же совсем закрыты.

– В каком смысле?

– Ну понятно же. Все завёрнуты. В красную ткань, верёвкой завязаны и всё такое.

Она, нахмурившись посмотрела на меня, потом улыбнулась:

– Так ты не знаешь Хасимото, да?

– В общем, нет. В смысле, мы только что познакомились, так что…

– Я хочу сказать, что ты не знаком с моими работами! Ты ни разу не видел ни одной картины Хасимото – ни в музее, ни в картинной галерее, ни даже в журналах или по телевизору.

– Кажется, нет.

– Точно не видел! Иначе ты бы всё понял. Мои работы такие. То, что ты видишь перед собой! Под слоем ткани! И верёвок! А что внутри – никто не видит! Никому я не позволяю разворачивать картины. Никогда! Никто их не видит, кроме меня!

– Но почему?

– Именно этого я добиваюсь! Этого вопроса. Я хочу, чтобы люди смотрели на картины и думали. Почему? И если я могу заставить человека – тебя – задаться этим вопросом, то чего же ещё мне добиваться в этом мире? Кто достиг большего? Скажи сам.

Я задумался на несколько секунд, затем кивнул:

– Ага, наверное, это довольно круто.

– Никаких «наверное». Это и есть круто! Круче некуда! Я Хасимото, современная Алиса в Стране чудес! А теперь забудь, что ты здесь видел, и проводи меня до машины.

– Постойте, секундочку. А можете сказать, над какой картиной вы сейчас работаете? В смысле, я слышал через дверь, как вы тут трудитесь и говорите сама с собой…

– Ты слышал, как Хасимото говорит сама с собой?

– Да, несколько раз. Так над какой картиной вы работаете?

– Сама с собой?

– Да.

– И что же я говорила?

– Не знаю. Ничего особенного. По большей части как вам нравятся ваши работы. Какие они красивые.

– Они и правда красивые, – улыбнулась художница. – Правда, было бы странно, если бы я говорила что-то другое, дружок?

– Так над какой картиной вы работаете?

– А что? – спросила Хасимото, рассмеялась и указала на полотно восьми футов в высоту в центре комнаты: – Над этой.

– И как? Вы пишете-пишете её, но никогда и никто её не увидит?

– Именно.

– Но как она выглядит изнутри?

Хасимото протянула руку и коснулась верёвок, обвязанных вокруг картины.

– О, это самая изысканная, самая красивая.

– Тогда почему вы…

– Или! Кто знает – может быть, это самая ужасная картина. Может быть, самая что ни на есть уродливая.

– Так какая она?

– Я никому не скажу. Но я открою, что на картине изображена женщина.

– И как она называется?

– Или! Может быть, это и не женщина. Может быть, это мужчина. Знаешь, как я называла её?

– Как?

– «Мать глядит вниз на землю и плачет». А знаешь почему?

– Нет.

– А хочешь узнать почему?

– Да.

– Именно. – Она снова рассмеялась и вытолкала меня из студии. – Жди здесь. Мне нужно зайти в туалет. Моё проклятие – мочевой пузырь как у карликового пуделя. – Она закрыла дверь. Я ждал. Я готов был поклясться, что она снова принялась говорить сама с собой, но я не мог разобрать ни слова. Потом дверь открылась, и на площадку вышла Хасимото в паре круглых очков в красной оправе на носу. Она быстро прикрыла за собой дверь и протянула мне руку. – Проводи меня до машины.

Я взял её под руку и вывел на улицу. У тротуара было припарковано несколько машин: мамин фургон, «Фольксваген» миссис Сэдли, старая папина «Хонда» и «Феррари», закрытая чехлом. Хасимото указала на закрытую «Ферари».

– Вот эта мне нравится, – заметила она.

– А вы знаете, что там внутри? – спросил я.

Хасимото отрицательно покачала головой.

– А хотите знать?

– Ха! – хохотнула Хасимото. – Ты мне нравишься, дружок! Чмоки! Чмоки!

На дороге показался красный «Линкольн Таун Кар». Она пожала мне руку и села в машину.

Я попытался припомнить, с чего это мне взбрело в голову выйти на улицу. Хасимото действительно удалось отвлечь меня от чувства вины, но как только она скрылась из виду, оно обрушилось на меня с прежней силой.

Из-за меня Эвертон потеряла работу. Из-за меня умер мистер Шорби. Из-за меня столкнулись две машины. И даже Джоанна проиграла в «Монополию», чтобы я мог выиграть. Мысленный список последствий моих желаний показался мне едва ли не тяжелее бутылочки у меня в кармане. Я чувствовал себя страшно уставшим. Вытащив бутылочку из кармана, я тупо уставился на неё.

– На что это ты смотришь? – раздался голос у меня за спиной.

Я резко обернулся. На лестнице, в тени дома, сидела Джоанна. Выйдя на улицу, я сначала её не заметил, но теперь быстро сунул бутылочку обратно в карман.

– Ты должна со мной вежливо разговаривать, – заметил я.

– Я и разговариваю вежливо, – фыркнула Джоанна. – Если хочешь большего, придется тебе одолеть меня не только в «Монополию».

Я осторожно шагнул к ней, как если бы приближался к шаткой и ненадёжной клетке с медведем.

– Что ты здесь делаешь?

– Просто вышла проветриться. Иногда мне нужно отдыхать от мамы. Она доводит меня до белого каления.

– Разве можно так говорить о…

– О ком? О больной? О человеке, у которого рак? От того, что она болеет, с ней ничуть не легче и достаёт она не меньше, – засмеялась Джоанна. – Иногда даже больше. Она повернута на идее позитива. «Давай смотреть на жизнь позитивнее, Джоджо. Улыбнись, детка!»