Ярдли сглотнула комок в горле.

— Камера видеонаблюдения отключена. Я знаю, что твоя апелляция еще рассматривается, так что можешь не беспокоиться, наш разговор не записывается.

— А ты еще красивее, чем я помню.

От редкого использования его голос стал хриплым, скрипучим.

Джессике стало плохо, словно почва ушла у нее из-под ног. Закрыв глаза, она мысленно сосчитала до трех в обратном порядке. На «один» открыла глаза и посмотрела на Эдди.

— У тебя здоровый вид, — сказала она.

— Я совершенно здоров. И собираюсь и дальше оставаться здоровым. По крайней мере, какое-то время. Моя последняя апелляция должна быть рассмотрена в течение четырех месяцев. Когда все закончится, меня казнят. Я выбираю повешение. Не хочу, чтобы меня травили, словно какую-нибудь собаку. Я умру как настоящий мужчина.

— Настоящих мужчин не казнят за убийство беззащитных людей.

Злоба, прозвучавшая в голосе Ярдли, была слишком очевидной. Джессика отчаянно попыталась ее скрыть — она здесь, чтобы вытянуть из Кэла всю возможную информацию, и больше ей можно будет сюда не возвращаться, — но она недооценила, насколько сильной будет реакция. Ей стало физически плохо.

— Ты снова вышла замуж?

— Я здесь не для того, чтобы говорить о себе.

Какое-то время Эдди молча смотрел на нее.

— Знаешь, я так и не переставал тебя любить. Понимаю, когда ты узнала, для тебя все изменилось, — но для меня ничего не менялось.

— А ты вообще способен любить? Ты знаешь, что такое любовь, или для тебя это лишь какая-то любопытная абстракция?

— Ты получила картины, которые я тебе послал? — усмехнулся Кэл.

Он занимался живописью и скульптурой еще до того, как женился на Ярдли, и после его ареста и очень громкого судебного процесса десятки его работ взлетели в цене. К первой картине, которую получила Джессика, была приложена записка продать картины, чтобы обеспечить жизнь им с дочерью.

— Да, получила. Спасибо.

— Но ты их не продала, так? Ты выбросила их в мусор?

— Нет.

— Ты лжешь.

— Не лгу. Я их сожгла.

Эдди улыбнулся.

— Сколько?

— Все до одной. И все то, что было в твоей студии.

— Очень плохо. — Он фыркнул. — Все мои картины забрали лет пять назад, после… одного недопонимания. Теперь эти картины стоили бы целое состояние.

— Мне не нужны твои деньги.

Эдди кивнул, и Ярдли подумала, на сколько еще ее хватит. У нее было такое чувство, будто она кружится в гироскопе и от внезапной остановки у нее встанет сердце.

— Мой отец говорит, ты каждый год на Рождество проводишь пару недель у них на ранчо. Я рад, что ты общаешься с ними.

— Твои родители — хорошие люди.

Небольшая пауза.

— Как она? — тихо спросил Эдди.

Ярдли ответила не сразу. При мысли о том, что он думает о ее дочери, внутри у нее все перевернулось.

— В порядке.

— Она хоть что-нибудь спрашивает обо мне?

— Нет. Спрашивала несколько раз, в десять лет. Ей было любопытно, кто ее отец. Я посчитала, что лгать было бы нечестно, поэтому дала ей почитать кое-что в Интернете. Тэра задала несколько вопросов, после чего больше никогда не заводила разговор о тебе.

Эдди посмотрел в маленькое окошко на половине Джессики.

— Окажешь мне одну любезность? Понимаю, я не имею права просить, но ты не приведешь Тэру сюда? Всего один раз…

— Нет.

Он перевел на нее взгляд своих глаз, в которые она влюбилась в другой жизни, но теперь они вызывали у нее только ненависть.

— Кем бы я ни был, но я по-прежнему ее отец.

— Ты лишился этого права в то самое мгновение, когда решил, что для тебя важнее насиловать и убивать. Ты хоть представляешь себе, через что ей пришлось пройти? В начальной школе прознали, кто она такая, и стали называть ее «Кровавой Тэрой». Даже учителя не хотели общаться с ней… мне пришлось перевести ее в другую школу. Я делала так еще дважды. Всю свою жизнь Тэра по твоей милости изгой.

— Я сожалею.

— Нет, не сожалеешь. Ты не способен понять, что это такое.

Откинувшись назад, Эдди шумно вздохнул.

— Ты начиталась учебников. Обязательная троица серийного убийцы, так? Мучить животных, мочиться в постель и устраивать поджоги. Я занимался хоть чем-нибудь из этого? Тебе прекрасно известно, что детство у меня было совершенно обыкновенное. Известно, что родители любили меня больше всего на свете. Считается, что я не способен сочувствовать. Как часто ты видела, что я плачу, смотря какой-нибудь фильм? Плачу, глядя на закат? Помнишь, как я впервые увидел оригинальное полотно кисти Джексона Поллока?[8] Я плакал, как ребенок! Разве это соответствует тому, что называют психопатом? А может быть, человеческое поведение — это широкий спектр, и все мы занимаем лишь какую-то часть этого спектра. Одни из нас такие, другие совсем на них не похожи, и никто не выбирает, куда попадет, потому что все черты даются нам при рождении?

— Ты психопат. Большинство психопатов не сознают этого, потому что не могут заглянуть в себя.

— Я испытывал любовь к тебе. Испытывал сострадание. Я без колебаний отдал бы свою жизнь, если б ты этого попросила. Ты не можешь заклеймить меня одним-единственным термином, сказав, что, мол, вот я какой. Я не психопат, у меня нет диссоциативного расстройства. Я делал то, что делал, потому что… — Эдди медленно моргнул. — Потому что мне это нравилось, — едва слышно прошептал он.

Сглотнув комок в горле, Ярдли поднялась, собираясь уходить.

— Прощай, Эдди.

— Ты еще даже не попросила меня о помощи, — бросил он ей вдогонку.

Джессика остановилась. Обернулась. Эдди самодовольно ухмылялся. Она опустилась на стул.

— Я так понимаю, агент Болдуин уже просил тебя о помощи, и ты отказался, — спокойно произнесла она.

— Очень странно, что у меня завелся подражатель, — Эдди кивнул. — Даже не знаю, как мне быть — оскорбиться или чувствовать себя польщенным.

— Я не думаю, что ты сможешь помочь. Я пришла, только чтобы сделать Болдуину одолжение.

— Крайне слабая позиция, Джессика. Неужели ты думаешь, что я помогу тебе только потому, что ты сказала, что я не смогу этого сделать?

— С какой стати тебе помогать мне? Очевидно, ты думаешь только о себе самом. Больше того, подозреваю, ты в восторге от того, что кто-то занимается тем же самым, чем занимался ты.