А рывки, Юлька! Чабаны не имели возможности присесть. Все уже было смирились, что марафоны эти навсегда. Но прошло несколько месяцев, и сытные пастбища с народившимися ягнятами прибили повзрослевших овцематок к земле, как дождь прибывает пыль на шляхах. Петрами Великими и Василиями Блаженными зажили продержавшиеся первое время скотоводы Пети и Васи. Овцы стали плодиться и размножаться сами по себе. Утрирую, конечно, работы всегда хватает, но всё же. Да и сбыт у наших фермеров наладился, когда Хакасия соседское мясо распробовала — тувинская баранина рассыпчатая и почти не пахнет при варке. Как говорят сами тувинцы: наша овца — овца, ваша — соляра.

О том, что такое вывезти короткожирнохвостую из Тувы — это вообще отдельная история. Диалог тебе один приведу, ставший чем-то вроде анекдота в среде наших фермеров и шофёров.

— Почём ярок из Тувы вывезти? — спросил фермер у дальнобойщика.

— Район?

— Монгун-Тайгинский.

— 20 000.

— А не жирно?

— А ты там был?

— Может, всё-таки скинешь?.. Без работы же стоишь.

— Можно и скинуть… Со мной ты поедешь?

— Я.

— 19 900 плюс похороны за счёт твоей жены.

И дело не столько в дорогах, Юлька, сколько в другом времени. Тува в отдалённых районах — это средние века, припорошенные двадцать первым столетием. Законы вроде российские, но с множеством неписаных подзаконных актов. Словом, и зарезать могут. В Урянхайском крае целые эпохи в гармошку собрались, как вереница машин в гололёд. К примеру, рядом с традиционной квадратной юртой можно запросто увидеть привязанного коня и припаркованный джип. Стоят себе бок обок, ждут, кого хозяин выберет.

Однажды из подобной юрты вышел паренёк-скотовод и оседлал условный джип, проще говоря — современность. Ныне он известен всем как спасатель всея Руси Сергей Шойгу. В то время как всё вокруг рушилось, кочевое министерство тувинца только закаливалось в бесчисленных огнях и водах, как дамасский клинок в кузнице. Если бы Шойгу доверили что-нибудь оседлое и в плане быта менее суровое, то не знаю, не знаю, Юлька…

Взъерошенные ветерком, поднялись овцы-застрельщицы. Похрюкивая (тувинки делают это почти по-свински), пригнув к земле горбоносые сайгачьи носы, они стали отходить от отары и опять возвращаться к ней, каждый раз прихватывая с собой с десяток-другой соплеменниц. Через пять минут овечий лагерь снялся с места.

— Подъём! — закричал Санька.

— Что? — вскочил чумной ото сна Вовка.

— Отара на хода встала!

— А кони где?

— Сука! — выругался Санька.

— И они?

— Но!

— Бинокль?

— С Орликом утопал!

— Ветер со стороны Шалгиново, Сань. Туда надо!

— Они ж не по линейке идут! Могли сместиться! К тому же кругом барханы — ни черта не видать!

Возбуждение пастухов сменилось растерянностью. Они топтались на месте, не зная, что предпринять. Санька увидел овцу, волочившуюся метрах в пятидесяти на одних передних ногах. Пастухи подбежали к ней.

— Зад отнялся, — склонившись к овце, сказал Вовка. — Моя любимая расцветка: напополам белая с коричневым.

— Второй сорт, — заметил Санька. — Надо, чтоб вся белая.

— Интересно, а как овцы сами друг на друга смотрят? Есть у них понятия «красивый — некрасивый»?

— Как будто спросить больше не о чем, — пробурчал Санька. — У него отара ушла, а он…

— Ну, ушла! И чё теперь — застрелиться?

— Внукам моих правнуков теперь задарма вкалывать, а так-то ничё, конечно.

— Так-то мы вместе за отару отвечаем — напополам.

— Это радует, что где-то в районе правнуков всё закончится, — произнёс Санька. — Красота, говоришь… Нет в отарах всего такого. Есть течка и всё. В этот время они все друг для друга — первый сорт. Самая паршивая овца без внимания не останется. А кончилась течка — стали безобразные. Хоть ты там мисс степь-2010, барану по барабану.

Вовка поставил овцу на ноги, но она сразу завалилась на бок. Всё ясно, подумал он, и криво усмехнулся. В его взгляде, как линь в реке, блеснула фамильная сталь Протасовых.

— Эту тут оставим, отара дороже, — произнёс он сухо до наждачной ангины в горле.

— Ты чё, Вов? — от удивления округлились глаза у Саньки. — К летнику её надо.

— Не стоит с одной возиться.

— Больная же, Вов. Больная же!

— И чё, что больная?

— Ну как чё, Вов?! Ну как чё?!

— Ты совсем уже? До стоянки четыре км по барханам.

— Барханы — это не только подъёмы, Вов. Барханы — это и спуски, а с горы и поросёнок — жеребец.

— Идём за отарой, всё.

— Я не могу, — замотал головой Санька. — Не могу я.

— Не может он! — воскликнул Вовка. — Думаешь, мне не жалко?! У тебя матиша в школе есть?! Соображаешь, насколько тыща больше одного?! В Бейском районе — бешеные лисы, стая диких собак объявилась! Если отару порепают, разобьют на тыщу осколков, чё говорить будем?!

Санькино лицо вдруг сделалось тупым и покорным. Это означало, что он согласен со всем сказанным и пойдёт искать отару. Однако Вовка уже знал, что при видимой старательности, которую Санька проявит в деле, поиски будут специально провалены и подытожены с укором: «Лучше бы овцу понесли».

— Опять броню накатал, — сказал Вовка. — Где-то такой продвинутый, а где-то — тупень тупнем, хоть кол на голове теши.

— Так к стоянке? — победоносно улыбнулся Санька.

— Типа, у меня выбор есть. Местность всё равно плохо знаю.

— Эт ничё, эт ничё, эт всё фигня, — угодливо засуетился в речи великодушный победитель. — Скоро лучше меня всё изучишь. Вот хоть батю твоего взять. Тоже ведь городской пять лет назад был. Байка тут про него ходит. Короче, на зимнике дело было, года два назад. Однажды пастухи хотели его надуть. Запрет, значит, был на пастьбу возле лесополосы, берегли траву на ближних подходах к зимнику, на окот оставляли. Как отара домой вернулась, батя твой с вопросом: «Где пасли?» Мужики ему: «За Бездонкой, как сказали». А он им: «Врёте, тащите сюда вон того барана». Приволокли ему барана, а он вытаскивает ветку из шерсти и говорит: «В лесополосе отара паслась». Мужики заднюю: «Эта коряга век назад в руно попала». А он её туда-сюда погнул на гибкость, а потом ещё и кору содрал для верности, а там — молочная зелень.

— Да уж, мне до бати ещё далеко, — вздохнул Вовка.

— Четыре версты по барханам, — подмигнул Санька. — Первым понесу, на плечи только взвали.

Выдвинулись по сорокаградусной жаре… Без ропота нёс Санька свой живой крест весом в пятьдесят два кило. Пастух тяжело дышал. Его губы потрескались, глаза загноились. Тело чесалось от пота и шерсти. Сердце учащённо колотилось. Саньку тошнило от вонючего руна и мартеновской температуры, нагнетённой живым шерстяным шарфом. Овца вскоре обмякла, и её вес увеличился. Она то и дело сползала, и Саньке приходилось подпрыгивать, чтобы выровнять её на плечах. Делал он это бережно, чтобы зря не тревожить больную. Шли молча, с короткими привалами.