Большую часть прогулянных уроков мы проводили под мостом, прикрывшим своим

подлатанным брюхом обширный парк между районами нашего города. Я покупал три,

— иногда четыре, — бутылки лимонада. И пил его, наслаждаясь. В принципе, ничто не

мешало мне выпить только две (три) бутылки, и с оставшейся подойти к "просто

Марии", как ее иронично называли старшеклассники. Разумеется, духу на это мне не

хватило бы. К тому же, я еще не совсем понимал кое-чего. Нет-нет, что именно

происходит со счастливцем, у которого Мария принимает бутылку лимонада, я знал.

Ведь я, — хоть и не был вундеркиндом, — всегда считался ребенком, развитым не по

годам. И, знаете, чтобы поддерживать это реноме, все детство шел на определенные

подвиги.

Например, в тринадцать лет лишился девственности с семнадцатилетней дочкой

молдавского полицейского, убитого в войне на Днестре. Семью его эвакуировали в

Кишинев, и там они жили, как беженцы, в дешевой гостинице. С тех пор, знаете,

сколько я не пытался победить это в себе, слова "участник вооруженного конфликта" и

"защитник территориальной целостности" ассоциировались у меня исключительно со

взмокшей от напряжений спиной Стеллы. Стеллы, которая стоит на четвереньках,

яростно подмахивает, выкрикивая что-то на румынском и глядя мне в глаза. Да, да.

Родной язык своей матери я не выучил исключительно из-за этих воспоминаний:

каждый раз, когда я слышу румынскую речь, меня разбирает смех. Ну, за исключением

этих двух забавных, — даже не могу назвать их комплексами, — деталей, о Стелле я

сохранил самые лучшие воспоминания.

Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи

десятилетним, я с удовольствием пил лимонад "Дюшес" под мостом, и с удовольствием

думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились

со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.

— Там халва на земле валяется! — сказал он.

И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом,

так что я себе лежал, да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на

воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный

лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье, -

называлось оно "пицца". Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я

мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда

приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с

собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод,

где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово

наедимся. К тому же, передо мной открывался великолепный вид: "чертово колесо",

торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб

Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в

сторону, снял ранец, и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное,

сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало

своеобразное камлание. Не знаю. Что на меня нашло. Я просто почувствовал, что

обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме

парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все

говорил, и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:

В этом городе

За чертой барометра

У которой высек цифру 30

Парацельс. Или Цельсий

Неважно. Жара

Ты понимаешь, о чем я

Так вот, в этом городе…

Правда, дальше ничего сочинить я не мог, а говорить и говорить мне хотелось, и я

сходу придумывал:

Всеми брошенные стихи

Пасутся у побережья

Рубежей

Океана и гальки

Всеми забытая женщина

Смотрит в глубь

Пенистых морей

Само собой, "рубежей морей и галки", "пенистого моря", да и женщин, — за

исключением своей матери и учительниц, — я тогда толком не видел. С морями все

ясно. Мы всегда ездили отдыхать в горы, потому что морской климат, говорили врачи,

был мне всегда противопоказан. С женщинами тоже интриги нет. В десятилетнем

возрасте редко на них смотришь. Но стихи, — а я думал, что это стихи, — мне почему-то

нравились, и я твердо решил начать их писать, и сочинил вслух еще кусочек.

Получилось даже заумно, но, говорю же вам, я всегда был развитым и начитанным

ребенком. Я прокричал:

На заброшенном скользком камне

Что торчит в море

В пяти милях от побережья,

Разбросаны пальцы, кольца, плетенки.

Эта странная сдоба.

Так напоминает тебя в эпоху заката.

Тут-то меня и застала школьная шлюха Мария, которая, — и мы это точно знали, -

любому за бутылку лимонада даст. Причем она не пришла. Просто я вдруг перестал

говорить, и просто и четко увидел фигуру у дерева поблизости. Видно, она ждала,

когда все это кончится, потому что, когда я замолк, подошла ко мне и вежливо сказала:

— Мальчик, дай попить.

Юбка у нее была примята и с несколькими травинками. Губы блестели. Выглядели

влажными, и в то же время сухими. В общем, выглядели как губы, на которые кончили.

И которые после этого так хочется смочить чем-то по-настоящему жидким. Глаза у нее

были не радостные, и не грустные. Просто пустые.

Если бы я проявил характер, — говорю это вам не как десятилетний ребенок, которого

застали за глупостью большей, чем мастурбация, а как взрослый мужчина, — мое первое

приключение произошло бы не в тринадцать лет, а в десять. Потому что она и в самом

деле давала за бутылку лимонада. И в самом деле — всем, а не только некоторым. Это, -

опять же, уже как взрослый мужчина, — я точно выяснил. Но тогда я просто протянул ей

лимонад, и глядел, как она пьет. Взял полупустую бутылку обратно, и молча смотрел,