мы с Ирой находили другое объяснение. Я вырос в семье военного, мы постоянно

переезжали. Вот моя страсть к путешествиям и вообще поездам и носит характер

детского комплекса. Видимо, все дело в этом, решили мы, и полезли на третью койку.

Ира была очень богата. Ее денег, — а может, ее мужа, меня это никогда не интересовало,

— хватило бы на то, чтобы снять для наших тайных встреч целый дом и на много лет.

Она так и хотела поступить. Но я не позволил. И дело не в пристрастии к поездам.

Просто ничего чище и дешевле в городе найти было нельзя, а снимать помещение за ее

деньги мне не позволяла гордость. Я вообще был очень гордым человеком. И считал,

что это нравится людям. Так оно и было. Ире, по крайней мере, нравилось.

— Ты только, — сказала она мне как-то, глаза ее были грустны, — не перебарщивай с

этим делом. Время от времени это отталкивает. Иногда нужно переставать быть

гордым. Хотя бы с человеком, которого любишь, и который любит тебя.

— Никогда нельзя полностью открываться, — возразил я.

— Мне, — она была настойчива, — можно.

Сейчас, будучи одинок, я часто вспоминаю этот короткий разговор, когда прихожу к

паровозу каждый октябрь. Месяц, когда мы познакомились на какой-то гнусной

вечеринке, устроенной издателями очередного, — и быстро прогоревшего, как все

остальные, — глянцевого журнала Кишинева. Мы ушли оттуда довольно быстро, гуляли

по аллее платанов, — получалось, будто мы играем с деревьями в ручеек, — и она сказала

"октябрь". Только поэтому я и запомнил. Боюсь, больше ничего мне в память не

врезалось, за исключением второстепенных деталей. Ну, например то, что Ира была

старше меня на четыре года, а мне в тот годы было двадцать, что она была

состоятельной девушкой. А вот лица ее я не запомнил. Да и тела, в общем. Я

закуриваю, и легонько ударяю по колесу паровоза.

Интересно, поедет ли он когда-нибудь, мой ночлег, и если да, то куда?

Для кого-то любовь это осень. Для кого-то лицо любимого человека, для кого-то деталь

или воспоминание. Для меня, мерзнущего, несмотря на кашемировое пальто, и теплые

перчатки, на полупустом перроне вокзала, любовь это место моего ночлега. Паровоз.

Ночлег типа "ФД", построенный в конце октября 1931 года. На Луганском, — мать его, -

паровозостроительном заводе. Стальные цилиндры и рама задней тележки моей любви

были изготовлены Коломенским машиностроительным заводом, полотна (боковины)

основной рамы — Ижорским, котельные штампованные листы — заводом "Красное

Сормово". Скорость его достигает 85 километров в час.

Все это я вычитал на маленькой латунной табличке, которая прикреплена к двери, за

которой, по идее, должен находиться машинист. Разумеется, там пусто. Вообще, здесь

пусто уже года три. Примерно с тех пор, как Ира с мужем уехали отсюда. Почему-то,

когда я, пытаясь развеять тоску, приходил сюда значительно позже с другими

женщинами, сторож мне отказывал. Кстати, это был другой сторож. Новый хранитель

перрона говорит, что начальство строго — настрого запретило сдавать купе на ночь,

потому что это вызывает нарекания общественности. Я пытался торговаться. Пока

примерно через три — четыре года, наконец, не понял. Того сторожа, да и вообще, все

пресловутое начальство железнодорожного вокзала, нанимала Ира.

И, должно быть, все это обходилось ей куда дороже моих пятидесяти леев.

Я старательно дышу гарью костров, разведенных за решеткой ограждения

аборигенами, ютящимися в домиках у полотна, и смотрю на часы. Еще полчаса и

можно будет идти. До следующего октября. Зачем я это делаю?

Наверное, приношу себя к этому месту. Как цветы на могилу.

Кстати, Ира меня обманула, когда сказала, что доверяться полностью ей можно. Иначе

она не была бы сейчас где-то в Чехии, где-то под Прагой, в каком-то поместье, где они

с мужем любят друг друга и рожают детей.

— Он хочет, чтобы мы уехали, — испуганно сказала она, — навсегда…

— Оставайся со мной, — я был очень глуп и отважен, — разве это не любовь?

— Конечно, любовь, — но голос у нее был неуверенный, а в глаза я заглянуть не мог,

потому что в полночь на вокзале выключали фонари, — конечно…

На следующий день она меня бросила.

Все три месяца, что они готовились к отъезду, я вел себя, как просила меня Ира. Как

человек, который перестал быть гордым, хотя бы с человеком, которого он любит. И

который, как я думал, любил меня. Умолял, пресмыкался, и даже плакал. В результате,

Ира меня сначала возненавидела, а потом стала презирать.

Неудивительно. В те дни я представлял собой жалкое зрелище. Человек, потерявший

голову. В буквальном смысле. А на второй день после ее отъезда я, как вспоминают

мои друзья, от горя с ума сошел. Нашел в заброшенной библиотеке Ломоносова две

книги. Орехов А. А. "Опыт отопления паровозов подмосковным углем" и Баркин В. Б.

"Отопление паровозов тощими углями". Учил их наизусть. Сравнивал жирность

молдавского угля с подмосковным. Совершенно серьезно намеревался раздобыть

топлива для паровоза. И поехать на нем туда, к ней, к моей Ирине, чтобы остановить

поезд прямо у ее дома и сказать:

— Вот он я, приди, и возьми.

Мне все верилось, что это ее убедит уйти ко мне. Что она оценит жест. Смилуется,

придет и возьмет. Это стало навязчивой идеей. Меня даже боялись оставлять одного.

Само собой, со временем все эти безумные идеи истлели и покрыли пеплом. А потом

вообще остыли. Искры не пылают, даже когда я подхожу к паровозу раз в год. Вот и

сейчас я совершенно спокоен и холоден. Как мои руки, которые мерзнут, несмотря на

перчатки. В этом году мы видимся последний раз. Я собираюсь уехать из Кишинева. И

воспоминания об Ире тут не при чем. Я устал от этого города, а он от меня. Вернее, мы

теперь равнодушны друг к другу. Будут в моей жизни и другие города. Так что,

прощай, паровоз. Будут в моей жизни и другие ночлеги.