— Так это ради тебя она сорвалась в Архангельск? — спросила Туманова, внимательно разглядывая Костю. — Машину твою видела и тебя — вскользь. Правда, было темновато, да и с четвертого этажа… Но ты мне показался тогда солиднее.

Костя изо всех сил пытался скрыть свое потрясение. Почему-то ему ни разу не пришла в голову простая мысль: у Ларисы есть близкий друг! Прав отец — он ослеп. Но развернуться теперь и уйти было бы странно, а потому Костя машинально произнес заранее подготовленную фразу:

— Возможно, мы скоро поженимся…

— Лариса мне ничего не говорила.

— Ну, это не странно. Вы ведь живете порознь.

Туманова молчала в ожидании продолжения и не сводила с собеседника тяжелого взгляда.

— Хотите прописаться на моей площади?

— Я, собственно, совсем не за этим… — растерялся от такого поворота Санников.

— Возражать не стану, прописывайтесь, — неожиданно прервала его Туманова и, не оглядываясь, пошла в сторону дома.

Костя пожал плечами и поспешил вслед за ней.

— Я живу с отцом в большой квартире, и мы не покушаемся на вашу жилплощадь, — сказал он ей в спину.

— Тогда что вам нужно? — резко обернулась Ангелина Павловна.

— Почему вы ушли из дома?

— Это не ваше дело, — отрезала Туманова.

— Лариса считает себя виноватой, и я…

— Ее вины здесь нет, — перебила его Ангелина Павловна. — Дети за своих родителей не в ответе, — прибавила она с раздражением.

— Но ведь у Ларисы нет родителей.

— Вы так считаете? — зловеще улыбнулась женщина.

— А разве….

Но Туманова уже снова уходила от него. Неприятная манера разговаривать была у этой женщины. То перебивает на полуслове, то, не договорив, разворачивается и уходит. Пока он стоял, размышляя, последовать за ней или считать беседу оконченной, Туманова вернулась и, приблизившись к нему почти вплотную, выдохнула ему в лицо:

— Бегите от нее, пока не поздно.

— Вы хотите меня испугать? — удивился Костя.

— У девочки плохие гены, — произнесла Туманова вкрадчиво после многозначительной паузы. — Что вы будете делать с этим?

— Ее родители пили? Болели чем-нибудь? Или у них просто был дурной характер?

— Не пили. Не болели. Но было бы гораздо лучше, если бы они и пили, и болели… — снова неприятно улыбнулась Туманова.

— Что же с ними было не так? — безнадежно спросил Костя.

— Если не побережетесь, скоро узнаете.

Туманова круто повернулась на каблуках и вошла в холл. В душе Санникова боролись два чувства: догнать ее или больше не слушать и постараться поскорее забыть все, что она наговорила. Теперь все происходящее казалось ему дурным сном. И этот сон необходимо было развеять. Константин побежал вслед за Тумановой. Либо она скажет что-то более определенное, либо даст больше оснований считать её умалишенной.

Туманову он нагнал у лестницы.

— Подождите. — В голосе предательски проскочили просительные нотки.

Туманова обернулась и смотрела удивленно, словно сказала уже все и не понимала, чего от нее еще хотят.

— Неужели вы не можете сказать ничего более определенного?

— Вы сами не понимаете, о чем просите. — Туманова перегнулась к нему через перила, — Меньше будете знать, крепче станете спать.

— Не тревожьтесь о моем сне, — усмехнулся Костя. — Лучше ответьте на вопрос.

— Ее родители были страшными людьми, — Ангелина Павловна перешла на быстрый шепот. — А если взять вкупе всех ее родственников, исключая разве что меня, — очень страшными. Если бы мой сын полюбил такую девушку, я бы костьми легла, но сделала все, что в моих силах, чтобы спасти его…

— Они что, плохо кончили?

От слов собеседницы на Санникова повеяло казематным холодом. Очевидно, родители бедной девочки умерли в тюрьме. Ведь именно там находят пристанище страшные люди.

— Кончили? — Туманова нервно засмеялась и закашлялась.

— Я… хотел спросить, как они умерли?

Взгляд у Тумановой снова стал жестким. Она смотрела на Костю с презрительным сожалением.

— Умерли, — повторила она, кривя губы. — Как бы не так!

Ангелина Павловна развернулась и исчезла за поворотом лестницы. Желания снова догонять ее у Санникова не возникло.

Возвращаясь через парк, Санников смотрел строго под ноги, словно боясь оступиться. Со вчерашнего дня мир стал похож на беспокойную белку, мечущуюся с ветки на ветку. Вчера эта белка сделала прыжок в сторону радости, а сегодня прыгнула куда-то совсем в другом направлении. На душе было неуютно, в сердце — полная безнадега, а мысли о Ларисе приобрели зловещий оттенок. Да, похоже, у Ларисы есть кто-то. Ведь кто-то старательно портит ей настроение и доводит до слез. Что ж — не судьба. Но вот что делать с отцом? Ведь пока, кроме Ларисы, никому не удавалось заставить его так много говорить, улыбаться и с тайным удовольствием глотать лекарства…

Дома Нина Анисимовна укуталась в плед и устроилась на диване, крепко прижимая к груди тетрадки. Это были дневники. Скорее всего, судя по пожелтевшим страничкам и состоянию коленкорового переплета, Марта вела их давно. Много лет назад. Сейчас и тетрадок-то таких не выпускают.

Нина Анисимовна была большой поклонницей чтения. Даже, пожалуй, не поклонницей, а фанаткой. В молодости она полноценно удовлетворяла эту свою страсть чтением классических книг, наполненных высокой мудростью и написанных великолепным слогом. Годам к сорока, перечитав практически все, что выходило в советской тогда еще стране, за исключением, может быть, только «Малой земли» Леонида Ильича Брежнева, романов о сталеварах и освоении целинных земель, она принялась перечитывать лучшие образцы прозы по второму разу. К сорока пяти (а этот возраст пришелся у нее на семьдесят шестой год) она, испытывая сильнейшие ломки в отсутствие новых книг, перешла на книги, написанные на немецком, которые ей время от времени подбрасывали знакомые. В начале восьмидесятых она стала плохо спать, потому что тумбочка, на которой обычно лежала «книжка на ночь», оставалась пуста.

Перестройка принесла ей громадное облегчение. Она подписалась на все литературные журналы, которые печатали теперь все ранее запрещенное: Набокова, Платонова, Солженицына. Еще год она глотала горькие пилюли перестроечной литературы, пока окончательно не потеряла аппетит и сон: всюду ей мерещились концлагеря и КГБ. Но вскоре пришло облегчение. Тематика книг расширялась, больше стали писать о любви, меньше пугать тоталитаризмом, бандитами и сексуальным раскрепощением. Книги приблизились к обыденной жизни настолько, что стали похожи на что-то среднее между сводкой новостей и сплетнями. Редко попадались хорошие. Но Нина Анисимовна по привычке ложилась вечером в постель и раскрывала очередную книжонку в мягкой обложке. Книга — хорошая ли, плохая ли — затягивала ее в повествование, и через несколько минут она чувствовала себя молоденькой блондинкой с пистолетом, гоняющейся за преступником по московской канализационной сети или еще кем. Это было не самое приятное чтение, но что поделаешь, если Булгакова она знала наизусть.