К счастью, у меня осталось несколько купюр, предусмотрительно засунутых в носок, и я толкнул дверь небольшого ресторана с намерением заказать себе самую лучшую еду. Я говорил себе, что будущее покажется не таким мрачным, если желудок у меня будет полон.

Я был единственным посетителем, в такое время в рестораны никто не ходит. Слишком поздно для обеда и рановато для ужина. Но я все равно взял один из листочков с меню, лежавших на полочке у входа, и принялся его увлеченно изучать. Я уже успел выбрать три блюда с аппетитными названиями, когда ко мне подошел хозяин заведения.

— Я хотел бы поужинать, это не слишком рано?

— У нас открыто.

— Прекрасно. Принесите мне…

И я с наслаждением перечислил прельстившие меня деликатесы. Патрон слушал молча, однако ничего не записывал. По лицу его блуждала довольная улыбка, словно сами названия этих блюд вызывали у него гордость. Когда я завершил свой заказ, он не двинулся с места, хотя улыбаться не перестал. Чтобы поторопить его, я добавил, слегка кашлянув, чтобы прочистить горло:

— Вот и все!

Он вздрогнул и выпрямился по стойке «смирно», как если бы собирался отдать мне рапорт.

— Нам уже четыре дня не поставляют продукты. Могу предложить только суп из чечевицы и черствый хлеб.

Он произнес это с такой болью, что я ощутил потребность утешить его:

— Суп из чечевицы, прекрасно, именно его мне и хотелось попробовать.

Я вовсе не желал просто так встать и уйти! И вот передо мной тарелка с дымящимся супом. Я вдыхаю его запах. Подношу первую ложку ко рту. Действительно, чечевица, но не какая-нибудь, а с тмином! Щедро посыпанная тмином, как это делается у нас. Странно, говорю я себе. Неужели в лионской кухне это тоже принято? Да нет, этот вкус перепутать невозможно, я знаю, откуда он родом. Мне хочется расспросить хозяина. Я уже готов позвать его, потом одергиваю себя. Что я собираюсь ему сказать? Ах, я признал в его супе кулинарные особенности своей страны? Что это за страна? Давно ли я оттуда уехал? И с каких пор в Лионе? Нет, нет, вот этого не надо. Ведь в положении беглеца без документов следует прежде всего избегать любых разговоров с незнакомыми людьми! И уж тем более разговоров о моем происхождении! Поэтому я глотаю все свои вопросы и начинаю смаковать суп, в который обмакиваю кусочки черствого хлеба.

Патрон удаляется, а чуть позже его жена приходит за тарелкой. Я ее так быстро опустошил и вычистил, что дно у нее блестит. Женщина забирает ее, затем, ни о чем меня не спросив, приносит снова — полную.

— Спасибо. Это восхитительно!

— Так готовят в моей деревне, — говорит она.

Боже мой! У нее такой же акцент, как у меня! Выговор Старой Страны! Мне так хочется спросить у нее, о какой деревне идет речь… Нет, я не имею права, мне нужно сохранить выдержку и здесь… Поэтому я повторяю самым нейтральным тоном:

— Спасибо, это восхитительно!

И тут же вновь утыкаюсь в тарелку, начинаю есть в ожидании, что она сейчас уйдет. Но она не уходит. Стоит передо мной и смотрит на меня. Я уверен, что она все поняла. Откуда я приехал и почему не смею в этом признаться. В какой-то момент я поднимаю голову. Она глядит на меня с бесконечной нежностью. Таким долгим материнским взором никто и никогда на меня не смотрел. Мне хочется заплакать, припав к ее плечу.

Потом, словно бы услышав мои безмолвные вопросы, она заговорила. Муж ее некогда служил в армии, находившейся в Леванте под командованием генерала Гуро. Его лагерь был недалеко от деревни, где она жила. Он часто заходил к ее родителям, чтобы купить яиц. Время от времени они обменивались парой слов и подавали друг другу знаки. Поженились после войны, десять лет провели в Бейруте, а в двадцать восьмом году перебрались во Францию и открыли этот ресторан…

Пока она рассказывала, я неустанно повторял себе: эта женщина и ее муж вполне могли бы быть родителями «Пикара», который стал моим псевдонимом, — моими поддельными, моими «липовыми» родителями! В горле у меня стоял ком, словно у зачарованного ребенка. Я по-прежнему ничего не говорил, ни в чем не признавался, но глаз больше не отводил, безбоязненно встречая взор этой матери на один день. Если бы она стала меня расспрашивать, я бы ей все рассказал. Она ничего не спросила, произнесла обычную фразу «да хранит тебя Бог!» и исчезла.

Больше она уже не показывалась. Меня обслуживал только ее муж. И у него играла на губах понимающая улыбка, хотя он ни слова мне не сказал. Но эта женщина, это ее краткое появление меня совершенно преобразили. Я перестал быть затравленным беглецом, жертвой преследований, я высоко поднялся над этими сиюминутными страхами, над всем своим существом — с каждой минутой горизонты мои ширились и раздвигались.

Я даже сумел убедить себя, что все не так уж плохо. Да, меня преследуют, но именно потому, что я свободен! Еще сегодня утром я ожидал самого худшего — пыток, унижений, смерти. А вечером оказался на свободе, за ресторанным столиком: заказал еду, наелся, напился, получил наслаждение. Более того — и это было куда важнее! — в данный момент я, осмелюсь сказать, попросту выигрывал войну! Несколько дней назад мы узнали, что Корсика освобождена; что в Италии свергли Муссолини и страна эта перешла в лагерь союзников, объявив войну нацистской Германии; что на востоке русские перешли в наступление, отвоевали Кавказ и движутся в направлении Крыма; что американцы, со своей стороны, начали раскручивать на всех фронтах свою чудовищную военную машину и на английском побережье солдаты готовятся к переправе. Во Франции общественное мнение в массе своей нас поддерживало: единственное, что еще оставалось у людей, так это сочувствие к старому маршалу, которого они еще могли иногда оправдывать, но идти за ним уже никто не хотел, и Сопротивление с каждым днем становилось все более могучим, все более решительным — о чем свидетельствовала и блестящая операция, даровавшая мне свободу.

К концу ужина, заказывая кофе, я был уже другим человеком — завоевателем, достойным своих предков, — и за моими сомкнутыми устами лилась песня. Страх миновал, тревога утихла. Над ними распускалась радость свободы…

* * *

Будь моя воля, я бы навеки остался в этом ресторане. Я ощущал себя там в полной безопасности. Нужно также добавить, что я совсем не представлял, куда мне идти, в какую дверь постучать, не подвергая опасности всю нашу ячейку. Я даже на поезд сесть не мог — без документов меня задержали бы при первой же проверке.

Вы верите в удачу? Или в Провидение? У нас есть несколько пословиц, в которых говорится, что человек умирает лишь тогда, когда кончается масло в его лампе жизни, — и прочие в таком же духе. Надо полагать, в моей лампе масла было еще достаточно. Знаете, кого я увидел, едва только вышел из ресторана? Жака! Да, это был Жак Липовые Бумаги! Наши взгляды встретились, затем мгновенно разошлись. В его взоре сверкнуло изумление, в моем — счастье. Я двинулся за ним. Идти было недалеко. На третьем этаже здания, примыкавшего к ресторану, Жак завел свою «мастерскую». Где постоянно работали восемь человек. Мне не пришлось объяснять ему, в каком положении я оказался, он это и так знал. Меня узнали, когда я выскочил из фургона, но в пылу схватки командир не успел заняться мной. Жак догадался, что далеко я не уйду.