Разумеется, мне нужны были новые бумаги, новое обличье, чтобы я смог вновь путешествовать. Но внезапно спасителю моему пришла в голову другая мысль — взять меня к себе. Ему давали слишком много работы, и он не справлялся. Начинал он один. Теперь у него было восемь помощников всех возрастов. Дополнительному работнику все будут только рады. «При условии, что у тебя не медицинский почерк». Он дал мне на пробу чистый бланк. Я заполнил его с большим старанием. Видимо, у меня обнаружились изумительные способности к подделке документов. «Увы, твои безупречные нравственные устои не позволят тебе их использовать в мирные времена. Нет в мире совершенства». Это слова Жака. Он многому меня научил, но мне хотелось бы научиться у него всему — в том числе и его умению угрюмо шутить.

Я всегда буду с волнением вспоминать мастерскую по изготовлению липовых бумаг. Это было нечто вроде безмолвного муравейника, который сыграл неоценимую роль в Сопротивлении. Ведь нам нужно было не только изготовлять фальшивые документы, но и создать целую параллельную вселенную — придумать ее и сделать достоверной для всемогущих врагов. Без дотошной придирчивости Жака и его подручных не удалось бы организовать ни одну акцию, да и само существование подпольной организации было бы немыслимым. Тем не менее имена этих людей остались безвестными. Как объяснить, почему они полностью отдавались столь неблагодарному делу, в котором ежесекундно рисковали жизнью, не надеясь даже на малейшее материальное или моральное удовлетворение? Некоторые из них не верили даже в Бога, отказавшись тем самым от надежды на награду в будущей жизни.

Горжусь ли я тем, что разделил их участь? Да, горжусь и нисколько не стыжусь говорить об этом! Когда уже после войны мне доводилось встречаться с теми, кто интересовался этой малозаметной стороной Сопротивления, я мог часами детально рассказывать им, чем мы занимались.

Напротив, я приходил в раздражение, когда меня в сотый раз просили рассказать о моем «героическом» побеге. В конце концов, что такого я совершил? Пробежка метров на шестьдесят, затем вкусный ужин и ниспосланная Провидением встреча. И за это меня провозгласили героем! А ведь я тысячу раз ставил на карту жизнь, копируя документы или доставляя тайные послания…

Заметьте, я отношусь к этому философски. Тысячи смелых поступков были забыты напрочь, тогда как один раздут в тысячу раз — в целом баланс не нарушен!

Увы, я больше никогда не увидел эту пару, которая держала ресторан с чечевичным супом. В первые недели я совсем не выходил из мастерской, еду мне приносили, а спал я прямо на своем рабочем месте. Через несколько месяцев я вновь стал появляться на улицах, но всегда делал круг, чтобы обойти этот ресторанчик стороной. В то время и в той ситуации, в которой я очутился, следовало избегать дорогих мне людей, иначе у них могли возникнуть неприятности. Только после Освобождения я пришел туда. Ресторан был закрыт. Кажется, уже в течение нескольких месяцев. Один из соседей сказал мне, что «лейтенант» вернулся в свои края, где-то возле Гренобля…

А сам я так и остался в мастерской по изготовлению фальшивых документов. И просидел там до самого Освобождения. Которое мы отпраздновали, открыв несколько бутылок шампанского: предусмотрительный Жак приобрел их за несколько недель до торжественного события. Мы были безмерно счастливы, но всем нам было немного грустно. Конец подполья означал, что закончилось и наше прекрасное приключение. Нечасто случается, чтобы нарушение закона служило доброму делу.

Потом я вернулся в Монпелье. Но не сразу. В течение трех месяцев Бертран держал меня при себе, давая различные задания. Когда я смог наконец уехать, это немного напоминало возвращение в родные места. Было занятно вновь увидеть город, где я жил до войны, когда еще не носил имя Баку.

Разумеется, до меня и раньше доходили некоторые новости. Я знал, что Бруно и его отец, арестованные после захвата пивного грузовика, провели в тюрьме не больше двух месяцев. Но год спустя их взяли опять по куда более серьезным обвинениям и отправили в лагерь. Отец вернулся, а Бруно нет. Маленький сквер возле пивной носит теперь его имя.

Именно туда я отправился по приезде. Увидев меня, патрон бросился ко мне и долго обнимал, словно я был вторым его сыном, которого он наконец нашел. До этого мы, наверное, всего лишь два или три раза обменялись рукопожатием, и я даже не помнил, приходилось ли мне с ним разговаривать — разве что заказывая пиво или оплачивая счет. Его жена также умерла во время войны. Быть может, она предчувствовала, что сын не вернется.

Выйдя из пивной, я пошел к моей квартирной хозяйке — мадам Беруа. Которая, в свою очередь, прижала меня к груди. От нее я узнал, что в городе рассказывают обо мне всяческие истории — в чем я убедился чуть позже, зайдя на медицинский факультет. Не знаю, причиной ли тому мое внезапное исчезновение, или мои левантийские корни, или стечение слухов и обстоятельств, но все, казалось, были убеждены, что человек по имени Кетабдар стал героем Сопротивления. Мне приписывали целый ворох подвигов, некоторые из которых выдуманы от начала до конца, — в других же, хоть и основанных на реальных фактах, моя роль непомерно преувеличена.

Что же касается мадам Беруа, то она, покончив с излияниями, выразила некоторое удивление, что никто и никогда не приходил расспрашивать ее обо мне, невзирая на все ходившие по городу слухи о моих подвигах.

— Вы хотите сказать, что после моего отъезда никто и никогда не приходил сюда с обыском?

— Никто не приходил.

— Ни полицейские, ни жандармы, ни немцы?

— Говорю же вам, никто! Все ваши вещи я отнесла в подвал, и никто к ним не прикасался. Мне пришлось их убрать, вы же понимаете, иначе нельзя было бы сдать комнату…

Для меня это означало то, что сами власти не питали никаких иллюзий по поводу важности моей роли — вернее, ее маловажности. Однако для моей квартирной хозяйки, если судить по тону ее вкрадчивых высказываний, это, напротив, было неопровержимым доказательством приписанной мне легендарной ловкости. Баку, неуловимый Баку.

Вы можете возразить, что в этой истории все же фигурирует жандарм, который быстро скрылся в парадном в пресловутый день моего бегства. О нем-то я и собираюсь рассказать. Говорил ли я вам, что у мадам Беруа была дочь Жермен, рыжеволосая и довольно стройная, но не с самой лучшей репутацией? Нет, вряд ли я упомянул ее имя… Это все моя левантийская щепетильность… Товарищи часто меня о ней спрашивали, поддразнивали, интересовались, уж не завел ли я… По правде говоря, в отношениях с женщинами я всегда отличался крайней робостью и даже в мыслях ничего такого себе не позволял. Сталкиваясь иногда с Жермен на лестнице, я приветствовал ее вежливой улыбкой, и она улыбалась мне в ответ. Затем я продолжал подниматься — со слегка порозовевшими щеками.

И вот в тот день мадам Беруа сказала мне:

— А вы знаете, что моя дочь вышла замуж, пока вас здесь не было? Я познакомлю вас с моим зятем, он будет счастлив пожать руку такому человеку, как вы.

Я вхожу в их квартиру. Вы, наверное, уже догадались… Супруг Жермен одет в форму жандарма. На щеке у него шрам — от подбородка до виска. Он встает и с широкой улыбкой протягивает мне руку.