— Кажется, мы пару раз встречались на лестнице. В те времена, когда я ухаживал за Жермен. Однажды вы меня изрядно напугали…

Итак, я пустился в бегство напрасно! Если бы в тот день я не увидел входившего в парадное жандарма, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе.

Лучше или хуже? Если человек остается жив и может задать себе такой вопрос, значит, это был не самый худший вариант.

Но меня поджидал еще один сюрприз. Когда я вместе с квартирной хозяйкой поднимался по лестнице, чтобы бросить ностальгический взгляд на свою бывшую комнату, на одной из площадок в ноздри мне вдруг ударил сильный запах плесени. Стало трудно дышать. И я с величайшим изумлением осознал, что не имел никаких проблем с бронхами с тех пор, как покинул эту мансарду. Как не имел их никогда прежде. Этот запах плесени и также какой-то залежалой золы — именно его я ощутил, когда впервые появился здесь, а потом перестал ощущать. Сейчас он вновь душил меня.

Я сказал этой славной женщине, чувствуя себя так, словно находился на последнем издыхании:

— Мне надо спуститься вниз.

Она закрыла дверь на ключ, глядя на меня с тревогой.

— Вижу, астма вас по-прежнему мучит.

— Время от времени.

— Знаете, тут вы не одиноки! У молодого человека, который снял комнату после вас, тоже оказалась астма. Мне дважды пришлось вызывать ему ночью врача.

И она добавила:

— Сейчас комната свободна. Если хотите, можете заночевать в ней, но не как жилец, а как гость!

— Вы очень любезны. Вот только сегодня вечером я должен быть в Марселе.

Разумеется, я лгал: мне нужно было уезжать лишь на следующий день. Но эта проклятая мансарда уже получила с меня куда больше, чем ей полагалось…

Ночь я провел в комнате товарища по факультету — впрочем, ночь бессонную, поскольку я до утра пытался убедить его, что не совершал тех подвигов, которые мне приписывают. Напрасный труд…

Нужно сказать, что дурную — или хорошую, смотря с какой стороны посмотреть, — услугу оказало мне одно обстоятельство или, вернее, недоразумение, которое выглядело как подтверждение всех самых невероятных россказней обо мне.

Сразу после Освобождения вновь назначенные чиновники и представители различных движений Сопротивления провели сотни собраний с целью решить множество проблем: чистки и связанные с ними эксцессы, судьба депортированных, разоружение бывших бойцов, снабжение продовольствием и т. д. Поскольку прочие члены ячейки «Свобода!» были заняты, Бертран велел мне пойти на одно из таких собраний: я должен был всего лишь записать то, о чем будут говорить. Он сам не ожидал, что некоторые другие движения сочтут нужным прислать туда своих руководителей первого ранга — вдобавок явились и фотографы ведущих лионских газет. Дело в том, что ночью удалось задержать одного из видных коллаборационистов и изначально вполне заурядное собрание внезапно обрело общественную значимость. Мою фотографию напечатали на первой странице газеты «Прогре», и меня представили как одного из тайных вождей Сопротивления.

В Монпелье никто не желал верить в недоразумение. Попробуйте отрицать, что вы герой, и ваша репутация станет неколебимой — к тому же вам припишут еще и скромность. Которая, по общему мнению, представляет собой высшую добродетель героев.

Я убежден, что Оссиан был искренен, когда пытался преуменьшить свои подвиги. Ему была невыносима мысль, что его могут принять за «вождя», — невыносима с самого детства. Вот почему он устремился в противоположную крайность — до такой степени, что эти слишком яростные отрицания смущали его собеседников и вызывали у них недоверие.

Во всяком случае, моя реакция была именно такой. Уже много позже того, как мы расстались, я стал однажды перечитывать свои заметки, и меня охватило желание разобраться во всем этом. Я отправился на юг Франции, чтобы найти людей, которые пережили то смутное время и не понаслышке знали о подпольщиках, облавах, тайных сборах, ячейках. Потратив целый месяц на удивительные встречи, наивные вопросы и тщательные сопоставления, я пришел к выводу, что в определенных кругах действительно бытует легенда, связанная с именем «Баку», роль которого в Сопротивлении отнюдь не сводилась к обязанностям простого «курьера".

Но имеет ли это такое уж большое значение? В конце концов, оценка той или иной роли всегда субъективна. Этот человек поведал мне свою часть истины. Иными словами, сообщил факты и вызванные ими эмоции. Разве не является объективность в рассказе о самом себе завуалированной формой лжи?

Я мысленно поклялся не искать более ни подтверждений, ни опровержений. Удовлетвориться его словами и своей собственной ролью акушера. Велика разница, истину или легенду принимает акушер!

— Итак, мы подошли к тому моменту, когда вы решили покинуть Францию и вернуться на родину. Полагаю, в Бейруте вас ждали…

Я никому не сказал, на каком пароходе приеду, но мой отец каким-то образом узнал это и оповестил весь город. Равным образом повсюду распространились слухи о моей деятельности во время Сопротивления. Даже мою боевую кличку — Баку — и ту передавали друг другу на ухо.

Баку, Жак, Бертран, фальшивые документы, война, Сопротивление — мне не было еще двадцати семи, а уже была пройдена целая жизнь. Другие жизни мне только предстояли. Быть может.

Порт. Толпа на причале. Я схожу по трапу, и глаза у меня на мокром месте. Ко мне подходит девчушка с прыгающими косичками, чтобы надеть мне на шею венок. Я наклоняюсь. За моей спиной слышатся незнакомые голоса. Фотограф делает мне знак не шевелиться, сохранить прежнюю улыбку на лице и смотреть в объектив. Все застывают, сдерживают дыхание, и это длится несколько бесконечных секунд. Полная тишина. Потом, очень медленно, жест за жестом, сцена оживает, и вновь раздаются крики. Овации, приветственные возгласы, здравицы. Вот появляется мой отец. На голове у него красная фетровая шляпа. Праздничная шляпа. Толпа расступается перед ним, давая ему проход. Наши взгляды встречаются. Этот его ожидающий взгляд, который некогда так давил на мои плечи, кажется мне сегодня куда более легким. Отец снимает шляпу и обнимает меня. Крепко прижимает к груди. Снова овации. Он отстраняет меня от себя, придерживая вытянутой рукой, и пристально смотрит мне в лицо. Но в глазах его я внезапно вижу не понятную радость и не гордость, а нечто иное. Когда он вновь привлекает меня к себе, я шепотом задаю вопрос. Он отвечает:

— Позже, дома я тебе все объясню.

Я нервничал, как бывает всегда, когда вдруг окажешься в центре неумеренного и не вполне заслуженного ликования. Тогда кажется, что несчастье притаилось где-то рядом, словно ревнивый соперник за углом. Но было кое-что и помимо дурных предчувствий: слишком многих людей не хватало в этой толпе.

Из всей моей семьи здесь был только отец. Где же остальные? И прежде всего, мой дед, лучший фотограф страны, который при любом удобном случае выстраивал нас, покрикивал на нас, слепил вспышкой своей камеры. Ни за что на свете не отказался бы он от такого снимка!