Пока Нортвуды меня обкатывали, я размышлял об априорном восприятии неразрывной связи мотоциклов и учения Аристотеля. Энн и Мэтью даже вообразить не могли, что я функционирую на столь высоком уровне, и тем не менее удовольствие от процесса получали немалое. Большей радости в их серой жизни сложно и представить. Впрочем, употребив свое обоняние и навык интерпретировать жесты жуков-навозников, я вскоре почуял приближение торнадо. Сочтя за благо извлечь свой датчик из отверстия для свечи у Энн, я расстыковался и с Мэтью, который к тому времени сильно увлекся и пыхтел на третьей передаче.

Я решительно и коротко кивнул попутчикам. (Этот жест среди мотоциклистов означает «За мной», а еще «Да», «Привет» и «Налей мне пива, хрен собачий, у меня в рукаве монтажка».) Затем ловко, как пантера, вскочил на свой байк и завел двигатель. Тот ожил и зарычал; я будто слился с кожаным седлом. Ничто не сравнится с моей «хондой-суперхок» 1964 года выпуска. Я помчусь на ней вдоль живописных равнин в Миннесоту. Это направление выбрал бы и Сократ.

Долгие годы ничто в Комбре не могло занять меня, и вот однажды зимним днем, когда я возвратился домой, мать, видя, должно быть, как я замерз, предложила мне чашку чая. Обыкновенно я от него отказываюсь, однако в тот день, готовый уже отклонить матушкино предложение, я вдруг, без видимой на то причины, передумал. Мать угостила меня небольшими пухленькими пирожными, известными под именем «мадлен». Это настоящие устрицы из мира кулинарии, столь нежные и сладкие под панцирем жестких и неприступных, как монашка, гребешков. И только я, удрученный тусклым днем и перспективой не менее унылого завтра, бездумно поднес к губам ложечку чая, в котором размочил пирожное, а горячее питье с плавающими в нем крошками коснулось нёба, как со мной вдруг стало происходить нечто невообразимое.

Чувства мои затрепетали будто от изысканного наслаждения, источник которого, впрочем, оставался неясен. Внезапно превратности судьбы стали мне безразличны, и я преисполнился того же ощущения, что испытываешь, глядя на груди Селесты. И когда оно зародилось во мне, это всепоглощающее блаженство? Казалось, его вызвал вкус чая и пирожного, однако тут в глубинах чресл забилась сладостная жилка (в присутствии матери мне даже сделалось неудобно), и я понял: причина коренится куда глубже.

Очистив и успокоив разум, я попытался вызвать перед мысленным взором картину из далекого прошлого. Удалось мне это далеко не с первого раза, поскольку приходилось держать на коленях блюдце с чашкой, да так, чтобы матушка не заметила, как набух мой член. Может, это случилось тогда, в Нормандии, в компании одного землекопа? (Нет, мы пили кофе, сваренный у него на печушке, и ели купленные мною круассаны; ощущение было совершенно иное.) Или с маркизом де Вогубером в Вероне? (Снова нет, мы напились десертного вина, макая в него итальянское печенье, и опьянение не позволило мне в полной мере продемонстрировать свои способности.) Или же с кузиной Клодетт в Эксе? (Опять же нет, в то жаркое лето мы наслаждались tarte aux fraises[16]с гранатовым сиропом. Я по сей день порой краснею при виде клубничного варенья.)

И тут мне открылось прошлое. Вкус маминого угощения напомнил, как по воскресным утрам в Комбре (до ухода на мессу) тетка Леония потчевала меня «мадленками», когда я заглядывал к ней в спальню пожелать доброго утра. Она давала мне пирожное, предварительно макнув его в свой чай или отвар из трав. Ах, тетя Леония! Как радовали меня те воскресенья, что позволяли отвлечься от порока бесконечного самоудовлетворения, так беспокоившего моих родителей. Удерживая в мыслях это воспоминание, я взглянул на матушку. О, как она ругалась, забыв о благонравии, случись мне опоздать на мессу. Уж не нашептала ли она тогда что-нибудь тете Леонии?

Так, доедая «мадленки» и согревая душу воспоминаниями о чудных воскресеньях, я в который раз поразился сложному устройству нашей памяти, и как события могут предстать перед нами в ином свете, стоит взглянуть на них сквозь призму времени.

Том настороженно выпрямился, услышав, как кто-то крадется у него за спиной. В это время года, когда земля схвачена заморозками, голодают не только люди. Волки, потеряв страх, забирались все дальше на юг от Пеннинских гор. Том сжал рукоять молота, готовый нанести удар, когда вдруг учуял мускусный запах. Если в кустах притаилась волчица, то у нее течка.

Раздался свист: «фьить-фьююю». Это точно не неясыть, но кто же тогда? Отец часто водил Тома в лес запоминать пение птиц, однако сейчас Том не сумел определить, кого слышит. Свист повторился: «фьить-фьююю». Запах усилился, стал совсем отчетливым.

Внезапно из подлеска вышла девушка в накидке из беленой шерсти. Волосы свободно ниспадали ей на плечи.

– Фьить-фьююю, – присвистнула она. – А ты горячéй ковриги хлеба в июльский полдень!.. Как тебя зовут, милый?

– Том. Том Строитель. – В разных землях его и называли по-разному: в Камбрии, например, Камнетесом, в Винчестере, где все говорят напыщенно, Зодчим, ну а здесь, в Или, на болотистых равнинах, просто Строителем. – А тебя как звать?

– Эллен. У меня нет фамилии, потому что я протофеминистка или, точнее, ведьма. Будь у меня говорящее имя вроде твоего, я звалась бы Эллен Гудфак.

Сказав это, девушка сбросила с себя накидку и, совершенно нагая, прыгнула на Тома. Повалила его на землю и крепко поцеловала, пропихнула ему в рот язык. Запустив руку Тому в штаны, Эллен проговорила:

– До тебя у меня был жонглер, так что я умею обращаться с шариками.

Она опустилась вдоль трансепта его распростертого на земле тела и губами приникла к его притвору, верней к яичкам. Эллен подула на них, и затвердевшая колонна Тома набухла еще больше. Эллен покусывала ее, щекотала, потом облизнула пульсирующий столп и накрыла его бочарным сводом уст.

Том больше не мог лежать в бездействии – в конце концов, он был мастером. Мозолистыми руками он помял лепнину ее грудей, и Эллен ахнула от удовольствия. Воодушевленный, Том пальцами поискал вход в ее крипту, а найдя там следы протечки, поднял Эллен на руки и насадил на свое долото. Ведьма принялась двигать бедрами, сначала медленно и осторожно, потом быстрее и напористей; ее дыхание сделалось прерывистым, и наконец она выгнула спину и завыла. Том чувствовал, как стены ее подвалов стискивают его монумент. Перевернувшись, он стал охаживать Эллен своим деревянным молотом и наконец излился в ее нишу. Затем оба улеглись на землю, накрывшись шерстяной накидкой, и уснули.

На следующий день Том, как проснулся, сразу пошел на стройку собора. Проверил лепнину, осмотрел крипту – не завелась ли от сырости плесень, поработал в погребах долотом и наконец деревянным молотом выбил все дерьмо из ниш.

Выпятив пышную грудь, она игриво склонила головку набок. Глядя на нее в бинокль, Уолтер усилил увеличение и зáмер, сообразив, что она тоже на него смотрит. У мужчины прямо сперло дыхание. Разделявшая их пропасть в тридцать футов казалась не шире тридцати дюймов – так велико было создавшееся напряжение. Потом она отвернулась посмотреть на лист, предоставив Уолтеру любоваться ее впечатляющим задом. Ей определенно нравилось, что Уолтер за нею наблюдает. Ее пышное тело купалось в пятнах солнечного света, окруженное золотистым нимбом.