Мой взвод был немалым подразделением. В период Отечественной войны, когда я командовал ротой, ее численность в 1942–1943 годах не превышала 90–100 человек, а здесь пятьдесят с лишним бойцов и сержантов в одном взводе. Еще в училище командир учебного взвода Шишкин часто повторял:

– Опирайтесь на сержантов, они ваша главная опора. Выдвигайте сметливых инициативных бойцов, ставьте их во главе отделений.

Вскоре у меня сложился довольно крепкий сержантский костяк. Моим помощником (помкомвзвода) стал негласный лидер в коллективе старший сержант Михаил Ходырев. Небольшого роста, смуглый, родом с низовьев Волги, он служил года полтора, имел немалый опыт, знал каждого бойца.

Последовал я и другому совету лейтенанта Шишкина – не изображать из себя всезнающего командира и не создавать дутый авторитет бесконечными ненужными командами и указаниями.

Если с сержантом Ходыревым мы сошлись как-то сразу, то с другим сержантом, командиром пулеметного расчета Захаром Антюфеевым, отношения складывались сложнее. Осматривая его «максим» и знакомясь с бойцами расчета (всего их было четыре человека вместе с Антюфеевым), я сделал несколько замечаний.

Проверяя коробки с патронными лентами, я заметил, что одна из лент слегка отсырела. Брезентовые ленты требовали постоянного внимания. Сырая или пересохшая на солнце, она могла стать причиной перекоса патрона и задержки в стрельбе. Не понравился мне внешний вид подносчика боеприпасов: кое-как почищенные сапоги, плохо затянутый ремень и еще какие-то мелочи.

Я не повышал голос, старался, чтобы замечания прозвучали доброжелательно. Но рослый сержант Антюфеев, светло-рыжий, широкоплечий, воспринял мои слова с легкой усмешкой. В нем явно играло самолюбие.

– Я сказал что-нибудь смешное, товарищ сержант?

– Никак нет. – Выше меня на полголовы, Антюфеев смотрел куда-то в сторону. – Недостатки устраним.

– О чем доложите вечером, – взыграло и мое командирское самолюбие.

– Доложу…

Я зашагал дальше. Спустя какое-то время сказал Михаилу Ходыреву:

– Самолюбивый у нас пулеметчик.

– Лучший в батальоне по итогам боевых стрельб, – отозвался Ходырев. – И расчет крепко в руках держит.

Я понял, что помкомвзвода на стороне Антюфеева, а я что-то сделал не так. Позже, поговорив со своим товарищем по училищу Гришей Чередником, услышал его мнение:

– Наверное, перехватил ты со своими замечаниями. Все же лучший командир расчета, главная ударная сила во взводе, а ты его перед подчиненными отчитывал.

Я не считал, что кого-то отчитывал или цеплялся по пустякам. Но выводы сделал, невольно вспомнив нашего комбата, Ягупова Бориса, который не мог пройти мимо, чтобы не сделать какое-то поучительное замечание по любой мелочи.

С Захаром Антюфеевым мы вскоре сошлись ближе, пустяковые обиды забылись. Тем более он по итогам стрельб был повышен в звании до «старшего сержанта» и получил краткосрочный отпуск.

Четыре месяца мы провели в лесном лагере. Свободного времени выдавалось мало. Я получил небольшое пополнение, да и кроме новичков во взводе было десятка два слабо обученных бойцов. С ними приходилось заниматься особо.

Заметно поднялся мой авторитет, когда я продемонстрировал приемы штыкового боя, а на соревнованиях по скоростной стрельбе из винтовки занял второе место в полку.

И все же я не был удовлетворен качеством боевой подготовки красноармейцев. Занятий проводилось много: тактическая подготовка на местности, учебные атаки, штыковой бой, строевые занятия, химзащита, изучение уставов, политзанятия. Трехлинейную винтовку Мосина, наше основное оружие, бойцы изучали до винтика.

Однако за четыре месяца лишь дважды проводились боевые стрельбы из винтовок. Причем выдавали всего по шесть патронов: три на пристрелку и три зачетных выстрела.

По общим итогам мы кое-как отстрелялись на «тройку». Ручные пулеметчики, и особенно расчеты «максимов», тренировались в боевой стрельбе чаще. Вместе со своими расчетами я ходил на стрельбище. Командир полка Павел Петрович Усольцев, из старых боевых командиров, одобрял, когда офицеры подавали личный пример.

Он дал указание начальнику арттехвооружения полка дополнительно выделить для командиров патроны (обычно 50–60 штук). Я часто стрелял из ручного пулемета Дегтярева и не уступал большинству штатных пулеметчиков.

Наш родной «максим» нравился мне точностью прицела. Это достигалось благодаря массивному станку и большой массе пулемета (64 килограмма). Очередями «максима» мы поражали мишени за 600–800 метров и даже за километр.

В то же время громоздкий пулемет служил легкой добычей для снарядов, особенно во время наступления. Два-три осколка в кожух, и «максим» выходил из строя.

Наша учеба в летнем лагере возле станции Дмитриевск в октябре была свернута, и полк перебросили под Ленинград. В первых числах декабря 1939 года мы вступили в войну с Финляндией, о чем рассказал в первых главах.

Апрель и май 1940 года я провел в своем родном селе Коржевка. Председатель колхоза организовал мне торжественную встречу, на которой меня называли «героем», говорили много хороших слов. Я выступил с небольшой речью, стараясь обойтись общими фразами о мужестве наших бойцов и мощном вооружении Красной армии.

Однако некоторые вопросы ставили меня в сложное положение. Почему не довели войну до победного конца и не установили в Финляндии советскую власть? Вспоминая ухоженные поселки и добротные дома финнов, хотелось ответить: «Они и без нее хорошо живут», но получился бы скандал.

Я ответил, что наша армия добилась главного: обезопасили Ленинград, Балтийский флот и наши северо-западные границы. А такие важные политические вопросы, как изменение власти, решают по согласованию с финским народом наша Партия и правительство под руководством товарища Сталина. Мне дружно захлопали и больше тему политики не поднимали.

Много вопросов задавали о боях, штурме линии Маннергейма, как воюют финские солдаты. Всей правды, особенно о тяжелых потерях нашей армии, я рассказать не мог. Поведал односельчанам о нескольких боях, как смело поднимали в атаку красноармейцев политрук Пуняев, а после его гибели лейтенант Чередник.

– Ну а танки? – перебивая друг друга, выкрикивали мальчишки. – Наверное, дали жару финнам?

– Танки хорошо нас поддерживали в атаке, – отвечал я. – Но, к сожалению, тоже несли потери, особенно когда финские пушки вели огонь из дотов.

– Наверное, не всякая пушка танк пробьет. Как там в песне поется: «Броня крепка, и танки наши быстры».

Этот вопрос задал бывший комсомольский секретарь Анатолий Бондарь. Он почему-то не служил в армии, проходил какие-то краткосрочные курсы политработников и сейчас сменил на должности нашего старого секретаря парткома. За те три года, что мы не виделись, он потолстел, был по-городскому одет – полувоенный френч, начищенные сапоги, защитного цвета картуз.