Катя сделала несколько шагов в глубь магазина. У стойки с компьютером никого, в зале пусто — ни продавцов, ни покупателей. А это что? Неужели лютики? Самые обычные полевые лютики в вазе, и это по соседству с пурпурными каллами и орхидеей, чьи соцветия так похожи на тропических бабочек?

«Какой отличный магазин, сколько всего, надо взять на заметку», — подумала Катя и увидела на стене тканый гобелен. Не постер, не репродукцию, которыми обычно украшают стены офисов и торговых залов, а гобелен довольно больших размеров, так что изображение на нем, казалось, господствовало, царило над всем помещением, купаясь в лучах солнца.

По краю гобелена шел причудливый орнамент в виде переплетения трав и цветочных стеблей. Краски ткани были яркие, новые, и весь вид гобелена говорил о том, что это, скорее всего, новодел, а не создание старых мастеров.

«Французская картина, — решила Катя. — Кажется, это Никола Пуссен… Да, похоже. Однако странная какая».

Она отступила к желтым подсолнухам. Они так похожи на желтые блюдца, по ним можно гадать, так же как и вон по тем белым полевым ромашкам — любит — не любит. Подсолнухам надо много солнца. Говорят, что они поворачивают вслед за ним свои желтые головки. А на этой картине солнце на тканом небосводе представлено возничим, управляющим квадригой лошадей. Солнечный бог Аполлон — Гелиос, прекрасный, недоступный. И как жадно на него смотрит вот эта женщина, изображенная в центре, смотрит из-под руки…

— Я не знаю, что мне делать… Я погибаю…

Тихий женский голос. Катя замерла от неожиданности. В этом пустом зале среди цветов…

— Сережа, я погибаю, а он… он ведет себя так, словно я…

Голос доносился сверху, с лестницы.

— Марин, но чем я-то могу тебе помочь?

Женскому голосу ответил мужской — тоже тихий, низкий, мягкий.

«Надо окликнуть, поздороваться, нельзя вот так стоять под лестницей и подслушивать чужие излияния». Но Катя никого не окликнула.

Эта картина… Что-то в ней не так. Что-то не то. Покой, умиротворяющий покой во всем… Шмель вон жужжит, бьется о стекло… Яркие краски новой ткани. Дождь лепестков, поляна, усеянная цветами, место полуденного отдыха в тени деревьев и шпалер, увитых виноградом и дикими розами. И персонажи. В центре — сама Флора, владычица цветов, царица садов и бутонов, и ее странная свита. Восемь фигур. И над всем этим в облаках — солнечная колесница и бог — такой далекий, желанный…

«Вот этот, склонившийся над кувшином с водой, смотрящий на свое изображение, явно Нарцисс, — решила Катя. — Вон и цветы, белые нарциссы у него в руках. Рядом с ним — его подруга. Как же ее звали… забыла… А этот, опирающийся на копье… охотник со сворой гончих… Господи, какая ужасная рана у него на бедре… Так реалистично все изображено, выткано. Кровь… капли превращаются в цветы. Что это за цветы?»

— Ничем ты мне не можешь помочь. И никто мне помочь не может. Знаешь, я ведь уйти отсюда хотела. Совсем. Почти уже решилась, но…

— Это не выход, вряд ли что это для тебя изменит. А мы все здорово потеряем с твоим уходом. И Андрей тоже много потеряет.

Голоса на лестнице. Женский и мужской. Женский доверчиво жалуется, сетует, мужской утешает.

— Никогда не думала, что такое со мной может случиться. Понимаешь, у меня нет своей воли. И гордости никакой тоже уже не осталось. А он все это видит. Он видит, что я готова унижаться, и ему все равно. Я ему от этого еще больше противна.

— Не пори ерунду. Он к тебе очень хорошо относится.

— Откуда ты знаешь?

— Мне ли Андрея не знать? Мы друзья с первого класса. Он… Ох, Марин, ну что тут скажешь? Он хороший человек, очень талантливый, но он не хозяин своей судьбы в этом вопросе.

— По-твоему, это она — хозяйка его судьбы? Флоранс? Эта сумасшедшая?!

— Тихо, тихо… Ну не надо так. Дело не в Флоранс. Просто…

— Он женился на ней из одного только голого расчета!

— Конечно, по расчету. Но ты не должна осуждать его. Он думал в первую очередь о своем уникальном даре, о деле, о нашем общем, если уж на то пошло, благополучии.

— Он женился на ней только для того, чтобы в любое время, когда ему вздумается, беспрепятственно таскаться во Францию, в этот ваш чертов замок!

— Этот замок… Марин, я тебе сейчас скажу одну вещь. Ты только выслушай меня спокойно. Я хочу, чтобы ты поняла. Этот замок… Ты сама знаешь, я заграницу не люблю. Не хмыкай. Дело не в деньгах, не в их менталитете. Дело в том, что так уж сложилось. Я русский человек, я, наверное, намного больше русский, чем мне бы даже этого хотелось. И я там чужой. Я с этим смирился и особо из-за этого не комплексую, не переживаю, наоборот даже. Я хочу жить здесь. И хочу жить хорошо. Очень хорошо. И знаю, что у моих детей не будет иной судьбы, кроме этой, здешней, но…

— Но он же совсем другой! Другой!

— Вот именно. Андрей другой. Хотя мы с ним и дружим больше тридцати лет, за партой одной вместе сидели, я всегда это знал. Он другой. Он стремится к таким вещам, о которых большинство не задумывается и не помышляет.

— Я иногда не понимаю, чего ему нужно? Что его гложет изнутри?

— Я тоже порой этого не понимаю. Лучше я расскажу тебе о том, как мы тогда впервые приехали в замок Шенонсо и познакомились с отцом Флоранс. Это было поздней осенью, в ноябре. Мы с Андреем приехали из Парижа на машине и шли по аллее. Цветы в садах Медичи, окружающих замок, были уже выкопаны, и клумбы покрыты зеленым дерном. Моросил мелкий дождь, и в мокрой дымке мы увидели… Я так хорошо все это помню: стрельчатые арки, мост-галерея, перекинутая с одного берега реки на другой. Мы вошли, не повстречав никого на входе. Поздней осенью туристы почти не приезжают. Где-то в залах топили камины — мы чувствовали запах дыма и дров. Нас окликнул охранник и повел в белый вестибюль, где отец Флоранс как раз заканчивал свою очередную композицию. Для большой флорентийской вазы из черного мрамора он выбрал очень простую, гениально простую композицию. Зеленые кипарисы, белые лилии, зеленые гиацинты и можжевельник. Никогда прежде, нигде, ни на одной флористической выставке ни в Амстердаме, ни в Челси, ни на Ситэ в Париже, честное слово, Марин, я не видел ничего прекраснее этой его работы. Я понял тогда, какого уровня мастером является главный флорист замка Шенонсо. Андрей же понял это гораздо раньше меня. Он понял и другое, что это цех, понимаешь, замкнутая каста, проникнуть в которую со стороны, стать там своим ему — чужому, иностранцу, русскому — практически невозможно. Есть только один шанс, всего один.

— Ну да, жениться на полоумной дочке главного флориста. Продать себя.

— Если бы у меня был такой же талант, как у него, я бы тоже использовал этот шанс.

— Что — бросил бы жену, троих детей ради…

— Иногда что-то надо приносить в жертву. Жизнь заставляет, Марина. А великие шансы даются нам только раз. Если не используешь, горько потом пожалеешь. Но я не о себе говорю. Я не художник, не мастер, как Андрей. Я просто очень неплохой администратор, деляга. Но я могу понять, что движет творческими людьми. И поверь мне, Андреем двигало тогда чувство, которому он не мог противостоять. Если бы он не использовал этот шанс, он бы… Я не знаю, что бы с ним было.