увезут Марусю подальше и от меня, и от Вани, а потом, лет через десять она сама вернётся, а я уже буду известным писателем, причём довольно высоким. Американское подстрекательство будет давно доказано, и все будут знать, кто настоящий агрессор. Я напишу о нас грустный роман, она придёт на презентацию книги… Но по утрам мне приходилось возвращаться в суровую реальность.

В апреле нам на литературе задали подготовить презентации по жизни и творчеству Гоголя. Я оказался в группе с Ваней, Марусей, Вергилией и Матвеем. Нам достался «Тарас Бульба». Я ликовал: повесть актуальна как никогда. Раз Вергилия ссылается на классиков, то что она скажет теперь? И Маруся, любительница аналогий, не заметит ли чего общего с нынешними временами? Но девочки и Матвей устроили мне настоящий игнор — ко мне вообще не обращались. Я пару раз попытался вставить слово, но вскоре понял, что дискуссией меня никто не удостоит. Ваня всё время молчал — не поймёшь: то ли книгу не читал, то ли просто о своём думает.

Лишь под конец урока Маруся снизошла до меня:

— Может, ты расскажешь про историю создания?

— Не может, — ответил я.

После урока я подошёл к Игорю Ивановичу и попросил перевести меня в другую группу ввиду непримиримых противоречий с этой. Тот, к счастью, не стал вдаваться в подробности и просьбу удовлетворил.

С одной стороны, я чувствовал себя настоящим Остапом среди Андриев — даже слушать меня не хотят, потому что правда глаза колет. С другой стороны, это ж дорогие мне люди. Неужели я враг для них? Каким образом мы в одночасье сделались врагами? Они за мир, но ведь и мы за мир. За помощь слабым. За сильную Россию. Что же нас разделяет?

Когда меня включили в чатик по «Тарасу Бульбе», я сообщил, что перешёл в другую группу, и откланялся.

На следующий день Маруся показалась мне озадаченной и рассеянной. Впервые в жизни она не смогла ответить на вопрос учителя, причём потому, что просто-напросто его прослушала. И с Ваней не разговаривала, читала какую-то книжку. Я немного воспрял: поссорились, что ли? Но радость моя была недолгой — после уроков они снова ушли вместе. «Милые бранятся — только тешатся», — вспомнил я бабанину присказку. Действительно, после этой мнимой ссоры они явно стали ближе — даже не знаю, в чём это выражалось — во взглядах, интонациях? Раньше они общались, хоть и много, но по-дружески, теперь же появилось нечто большее. Сколько я ни пытался убедить себя, что снова фантазирую, не мог отделаться от этого впечатления.

Да, я слишком хорошо знал Марусю, и на сей раз всё было иначе — совсем не так, как с Матвеем. Тогда Матвей интересовался Марусей, а теперь сама Маруся заинтересовалась новеньким даже больше, чем он ею. Это она обращается к нему с какими-то вопросами, это она заглядывает ему в глаза, почти заискивая. А он в ответ улыбается — может, и не свысока, но как-то великодушно, будто что-то ей прощая. Зачем я так внимательно наблюдаю? В пустой надежде выискать опровержение очевидного?

Разве из-за меня она пропустила мимо ушей хоть одну минуту урока? Не было такого и в помине! Так что на сей раз бессильны и латынь, и пушкинский метод. Последняя надежда — на Вергилию, которая догонит меня и скажет: «Надо быть слепым, чтоб не видеть, что Маруся любит тебя одного». Но и эта надежда уже из области фантастики. Я ужасно обижался на Вергилию за её предательство, даже больше, чем на Марусю.

И вдруг она ни с того ни с сего обратилась ко мне перед уроками:

— Как хорошо, что ты так рано. Не дашь алгебру списать? Матвей обещал, а сам заболел.

«Оригинальное примирение, — подумал я. — С чего бы вдруг?»

И я молча протянул ей тетрадь.

— Спасибо. Ты настоящий друг.

«Не то, что ты», — подумал я.

И она начала скатывать уравнение за уравнением.

— Ты бы поговорил с Марусей, — сказала она между делом.

— О чём? — уточнил я.

— Обо всём, — загадочно ответила Вергилия.

— У меня к ней нет вопросов.

— А я думаю, вам обязательно надо поговорить. Она просто не знает, как подступиться. Чувствует себя виноватой.

У меня аж дыхание перехватило: мучается бедняжка — не знает, как объявить мне об окончательной отставке. И Вергилия хороша — раньше она бы за меня заступилась или хотя бы посочувствовала, а теперь только о Марусе печётся.

— Да всё нормально — она ни в чём не виновата, — сказал я дрогнувшим голосом.

— Вот именно. Я ей говорю: «Нужен разговор начистоту и всё», а она чего-то стесняется.

— Не нужен никакой разговор, обойдёмся, — сказал я и вышел из класса.

Почему так больно? Если давно уже всё понятно? Вот уж не ожидал от себя. Я сделал глубокий вдох и медленный выдох. Не отпустило.

И тут появляются в другом конце коридора они. На секунду померещилось, что держатся за руку. Или не померещилось? Поздоровались со мной. У Маруси действительно немного виноватый вид. Я ушёл на другой этаж на тот случай, если Вергилия вдруг сподвигнет её на объяснение. С этого момента я невероятным усилием воли прекратил свои наблюдения, а на переменах вытаскивал Никиту из класса поразмяться в спортзале.

В начале мая Ваня неожиданно пригласил на день рожденья весь класс. Желающих набралось человек десять. Я и не думал идти. Но вдруг ко мне после уроков подошла Маруся. Никита, разыскивающий под скамейками второй ботинок, её не смутил.

— А ты не поедешь к Ване на день рожденья? — спросила она, преодолевая смущение.

Я даже не сразу нашёлся с ответом.

— Э-э, не собирался, а что?

— У тебя какие-то дела?

— Матч, — приврал я. (Матч у нас действительно был назначен, но на утро)

— А-а, — протянула Маруся. — Жаль.

— Почему жаль?

— Ну, мало кто идёт… Ещё двое сообщили, что не смогут.

Я вспомнил, как боялся остаться на свой день рожденья наедине с Марусей, и предположил, что Ваня тоже страдает этой фобией. Чуть не рассмеялся.

— Понимаешь, — ещё больше смутилась она, — его мама решила специально устроить это празднование, чтобы Ваня с ребятами подружился… А почти никто не идёт. Может, ты пропустишь матч? Ему правда очень важно.

— Что важно? — уточнил я. — Подружиться со мной? Издеваешься, что ли?

— Почему? Он не из Москвы, у него тут друзей нет. А ему ж и с мальчиками хочется общаться.

— И ради этого ты даже забила на свои принципы и обратилась к агрессору?

— Кость, я… — замялась Маруся. — Всё оказалось сложнее, чем