– Здесь у нас хранится все, что мы оцифровываем. Данные о правонарушителях всех трех уровней риска. – Он открыл дверь, демонстрируя гигантский лабиринт металлических стеллажей, забитых картонными коробками. – В интернете будет немного меньше информации, но это то, с чем мы работаем сейчас. Возможно, через пару лет мы сможем привести все в порядок, но… скоро Рождество, и… кому охота сидеть за монитором и вбивать досье?

– Все это? Вы шутите?

Мужчина покачал головой и поджал губы.

– На этих трех стеллажах – дела с 1970-х до начала 1980-х годов. Два других охватывают по пять лет. В общем, все интуитивно понятно. Коробки с желтыми наклейками – третий уровень, самые опасные преступники. Насильники, убийцы, педофилы-рецидивисты. Все остальное… более легкие преступления.

Я сглотнула.

Несколькими годами ранее семилетнюю Меган Канка изнасиловал и убил ее сосед, педофил-рецидивист. Родители Меган утверждали, что если б они знали правду об их соседе, то не позволили бы ей играть одной вблизи его дома. Случившееся повергло страну в шок, и вскоре, не без сопротивления, был принят федеральный закон, обязывающий власти обнародовать список освобожденных сексуальных преступников, включая их фотографии, текущие адреса и профили жертв, чтобы информировать общественность, если кто-то из сограждан представляет потенциальную опасность. Идея была в том, чтобы знать, кто твой сосед. Но в Нью-Йорке закон еще не заработал в полную силу, и для создания публичного и легкодоступного реестра требовалось время. Пока же вместо него была комната с множеством досье, которые можно было изучать часами.

– Если вам что-то понадобится, не стесняйтесь, зовите. Я буду за столом у входа.

Пол закрыл дверь, и я осталась одна в окружении коробок, пахнущих сексуальным насилием.

Взяв первую коробку, я удивилась ее тяжести. Кажется, в ней было не менее двухсот папок из желтого картона. Меня замутило, едва я вытащила первое дело. На снимке в верхнем углу был изображен белый мужчина лет шестидесяти с пустым взглядом и трехдневной щетиной. Досье представляло собой типовую форму, заполненную вручную. Взгляд метнулся к графе «Осужден за»: надругательство над ребенком в возрасте до шести лет.

Я закрыла досье и перешла к другому. Это все было не то, и мне не хотелось задумываться о том, что бы я сделала с этим ублюдком. Несколько часов подряд я листала досье, просматривая фотографии и читая описания. Страна прогнила насквозь. Вернее, мужчины прогнили. Из почти пятисот досье только шесть принадлежало женщинам. Разумеется, то, что сотворили эти шесть женщин, вызвало у меня такое же отвращение, как и злодеяния, совершенные мужчинами, но стало ясно: половые преступления – мужская прерогатива. У некоторых послужной список с годами разрастался: растление, жестокое обращение, изнасилование и изнасилование с последующим убийством. Другие проявляли патологические черты: нездоровую фиксацию на определенном типаже девочек – одинаковые волосы, один рост, один возраст, и склонности эти только усиливались после освобождения из тюрьмы за первые преступления, совершенные двадцать или тридцать лет назад. Но больше всего меня потрясли преступления – а их было большинство – где виновный и жертва были из одной семьи. В досье подробно описывался виктимологический портрет потерпевших, и нередко там можно было прочитать, что речь шла о потерпевших «первой и второй степени родства».

– Вот же твари, – бросила я вслух.

Я вышла, чтобы спросить у Пола, до скольких можно остаться. Мне требовалось гораздо больше времени, чем предполагалось, и он ответил, что я могу поработать до шести. Я решила перекусить рядом со зданием суда и в ожидании заказа позвонила по второму, и последнему, известному мне номеру со своего новенького мобильного:

– Кто говорит? – Профессор Шмоер ответил на звонок.

– Профессор, меня слышно? Это Мирен.

– Мирен, ты видела то, что я прислал?

– Да… ну, пока не все. Но… спасибо.

– Я решил, свежий взгляд не помешает. И твой в особенности. У тебя свое видение. Возможно, это еще не конец истории.

– Спасибо, профессор. Еще не конец?

– Откуда ты звонишь? Тебя еле слышно.

– Со своего нового мобильного.

– Отвратительная слышимость.

– Супер. Я отдала за него больше двухсот долларов. Обожаю выбрасывать деньги на ветер.

Он помолчал и продолжил серьезным тоном:

– Ты, наверное, звонишь насчет новостей.

– Я еще не видела газету. Вы опубликовали звонок в службу спасения?

– Да… но никто не стал читать.

– Что?

– Никто… не прочел. Всем плевать на звонок, Мирен. Это уже никого не интересует, – продолжил Шмоер под шум машин на заднем плане. Должно быть, он был на улице. – Дело прошлое. «Пресс»… стой, ты что, не слышала? В каком мире ты живешь?

– Я в суде по личному делу, – начала оправдываться я.

– Что за личное дело? Предстоит какое-то слушание? Поймали кого-то из тех, кто сотворил… это? Могла бы предупредить меня, я бы пошел с тобой.

– Нет, нет. Я просто роюсь в архивах.

Вздохнув, Шмоер с сожалением добавил:

– Хорошо… Если тебе понадобится помощь, дай знать. Договорились, Мирен?

– Ладно, но у меня правда все хорошо, – солгала я.

– Хорошо. Но ты в самом деле ничего не знаешь?

– О чем?

– Посмотри сегодняшний выпуск «Пресс». Это потрясающе. Не знаю, как они это делают, но…

– Что такое?

Мне было не по себе. Вся эта таинственность действовала мне на нервы.

– Прочитай первую полосу «Пресс», а потом позвони мне. – Он повесил трубку.

– Что случилось? – спросила я, но на другом конце уже никого не было.

* * *

Я спросила у официанта, но свежего экземпляра «Манхэттен пресс» в ресторане не нашлось. Прежде чем отложить телефон, снова позвонила родителям, но не дозвонилась. Что имел в виду профессор Шмоер?

Мне наконец-то принесли заказ – спагетти карбонара, которые стоили всего семь долларов и девяносто пять центов, включая напиток, – я поспешно проглотила еду, чтобы поскорее выйти и купить газету. Ресторанчик представлял собой обшарпанное заведение с зеркальными стенами, и основными клиентами здесь были правонарушители и их семьи, проводившие утро в суде. Посмотрев на соседнюю стену, я увидела лицо Киры в отражении телевизора. Тогда я перевела взгляд на другую стену, но так и не поняла, где в лабиринте зеркал находится настоящий экран.

– Можно ли сделать погромче? – попросила я официанта.

Через несколько секунд снимок Киры сменился изображением мужчины – белый, волосы с проседью, на вид лет пятьдесят, серьезное выражение лица. Я никогда раньше его не видела, но бегущая справа налево в отражении строка гласила: «ЗАДЕРЖАН ГЛАВНЫЙ ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ».