— Не потоп, только не потоп, — умоляюще зашептал Баркаял. — Не надо, придумайте что-нибудь другое.

Я закрыла глаза и подставила лицо ветру. Вода отступила, река снова текла спокойно.

— Стикс — мертвая вода, — сказал кот. — В русских сказках рекомендуется — наберите немного в пузырек.

Я взяла предложенный мне хрустальный флакон и осторожно, чтобы не замочить пальцев, набрала в него воды.

На горизонте появилась черная щепка. Вскоре она оказалась лодкой.

Лодка приближалась, и мне почудилось, что я вижу алый отсвет над нею.

— Черт побери, синьорина, что это вы удумали! — прошипел кот. — Немедленно исключите алые паруса!

Паруса пропали. Теперь это была обыкновенная лодка, из тех, что летом на любом водоеме десятками швартуются у берега. Впрочем, не в пример больше. И выкрашена в угольно-черный цвет. На корме стоял Харон — темная сгорбленная фигура. В лодке сидели гребцы — измученные рабы, закованные в кандалы. По их темным лицам струился пот, смешиваясь с грязью.

— Харону полагается быть одиноким, — деликатно припомнила Ингигерда.

Но я покачала головой. У перевозчика через реку мертвых, по моему разумению, всегда будут рабы-помощники.

— До встречи, любезная барышня, — хихикнул гном и помахал рукой.

Лодка плавно тронулась к горизонту. Обернувшись, я заметила, что лестница ввинчивается в воду. Казалось, во всей Вселенной не осталось ничего, кроме безбрежного разлива серой воды да торжественных облаков, плывущих над нами.

Сырой ветер срывал ослепительно белую пену со свинцовых волн и нес ее ввысь. Я стояла на корме рядом с Хароном и вглядывалась, подобно ему, в рассеянный свет на горизонте. Каково это — тысячелетьями перевозить усталых путников с одного брега на другой? Через реку, что похожа на океан.

Однажды мы приблизились к берегу.

Справа стоял полдень: светило красно солнышко, шумела трава, зеленели деревья. Слева — над белым зимним покровом круглилась ясная луна в россыпи звезд.

По мелководью брел, подобрав тунику, как женщина подбирает длинное платье, человек.

— Кто это?

— Гераклит.

— Что делает он?

— В который уже раз входит в одну воду.

Мы сошли на берег.

Запиликал сотовый телефон. Баркаял, покивав трубке, обернулся к нам и сказал:

— Меня срочно вызывают. Ждите здесь. Не сходя с места. Не вздумайте ничего предпринимать без меня.

С этими словами он исчез. Я настолько привыкла к его исчезновениям и появлениям, что не удивилась.

Клон Лукоморьева выражал недовольство отсутствием цивилизации в этих местах.

— Честное слово, давно пора установить на Стиксе автоматизированный паром! Харон уже не мальчик.

— А лучше самолетом, — усмехнулась Ингигерда.

На медном холме лежал Алатырь-камень. На камне том, горючем и гладком, возвышался железный терем. У меня появилось смутное воспоминание, что вроде бы я бывала здесь раньше. Оставив моих друзей вести пустой спор, я вбежала в терем. И увидела посреди голой горницы огромный, окованный цепями сундук.

Мне захотелось открыть сундук, я огляделась вокруг в поисках какого-нибудь лома, что ли. Или ключей… Ключи! Украденные из психбольницы — вспомнила я. Они тут же оказались в руке. Лязг в замке. Поворот. Все заржавело здесь за миллионы лет.

«Как во тереме железном том, во неволе заточенная, за семью да за запорами, за семью крюками крепкими, скована семью цепями ли, за семью лежит задвижками — не святая радость чистая, не желанно светло счастие, — да моя тоска незнамая, да моя кручина смертная!»

Удивительное дело, я безошибочно знала, каким ключом надлежит открывать какой замок. Самый маленький и самый крепкий следовало отворить первым.

«Ой, пойду ль я, красна девица, отыщу-найду я поле то, да взойду на камень Алатырь, постучуся в терем тот высок, да запоры те пораскрою я».

Замки поддавались. А голос все пел свой заговор — тихохонько, сладко, вкрадчиво. И вдруг заскрежетал: «Ты мечись, тоска, ты мечись, печаль, ты кидайся-бросайся, кручинушка. С потолка на пол, в угол из угла, да на стену железную со стены. Через все пути-перепутьица, через все да дороженьки торные. Кинься ты, тоска, в буйну голову, отумань глаза мои ясные, загорчи уста мои сахарны, удержи ты сердце ретивое. Кинься ты, печаль, в тело белое, застуди мою кровь горячую, да суши мои кости крепкие, забери ты хотенье да волюшку».

Не помня себя, дрожа от грохочущего заклятия, я отомкнула последний замок. И тут вбежал кот Василий:

— Стоп-стоп! Не делайте этого! Остановитесь!

Поздно. Замок лопнул с металлическим стоном. Из сундука посыпались маленькие, рыжие, как тараканы, бесы. Они кинулись во все стороны. Они скалились, строили рожи. Над ними поднялся густой зеленый туман и двинулся ко мне. Я зашаталась и упала на пол.

— Пропала, — рыдал кот. — Пропала. На глазах растаяла!

— Не доглядели! — бушевал Баркаял.

Ингигерда невозмутимо констатировала:

— Люди выставляют себя бессильными в собственных глазах, чтобы было чем наслаждаться. Но когда приходит испытание, кое-кто из них все же способен постоять за себя.

— Щелкнуть пальцами и переместить ее сюда. Делов-то, — пожал плечами Лукоморьев.

— Я не могу этого сделать, — Баркаял воздел руки. — Мы в ее мире. Позвольте напомнить, мы в ее аду. Я здесь почти бессилен.

— О, бедные боги. — вздохнул кот.

— Нет никакой возможности жить в мире, который походя изобретает себе и нам эта чертовка, — пробормотал Баркаял и опустился на придорожный камень.

— Взгляни, на что ты взгромоздился! — бесцеремонно сталкивая его, заорал кот Василий.

Полустертая дождями и ветрами надпись проступала на камне.

— Вы разбираете что-нибудь? — спросил Лукоморьев.

— Клинопись, — резюмировала Ингигерда.

— Нет, узнаю, это ее почерк! — радовался Василий.

Стрелки на замшелом камне указывали на три стороны.

Налево я вымостила тропу равнодушия. Поглядев туда, мои друзья увидели просеку в болотной осоке и камышах, молчаливую и глухую. Там не слышалось даже птичьих трелей. Прямо я выстелила широкую и ровную, как стрела, трассу ненависти. Издалека доносилась медь духового оркестра.

Направо, в лесную чащобу, вела витая тропинка. Такой мне тогда казалась дорога любви, на которой лишаются воли.

— Ну что? — бодренько вопросил котишка. — Куда направимся?

— Давайте рассуждать логически, — сказала Ингигерда, — налево мы идти не можем, по этой дороге ходят в одиночку.