Анне невесть отчего в этих черных стенах опротивело ее звонкое имя Ингигерда. Плакала она в подушку, ухитряясь своими сморканиями производить не больше шума, чем мотылек в полете. Господи, как пахло в родном дому слежавшейся пылью и старыми травами!

Василий тоже не мог уснуть. Наконец встал и пошел в амбар на охоту. В каморе убивал мышь вспышкой света из глаз, брал ее за хвост и жевал задумчиво.

Баркаял, конечно, слышал все. Он внимал своим спутникам, грустно слушал их тайные мысли и жалел об одном — что не умеет не слышать.

Прокинулась Ядвига Ежовна, встала. Воровато огляделась, убедилась — спят, прокралась в камору. Разгребла солому в углу, достала ступу. И стартовала было в трубу, да ухватил ступу Баркаял.

— Куда, бабушка?

— Да куда ж, — запричитала старая. — На поле слетаю, мяты к чаю сберу.

— Не надо, милая, мы и так попьем.

— Так ить чай-то не первый сорт, гранулированный, — растерялась бабушка.

— Ты, Ядвига Ежовна, лучше вот что скажи. Летать летаешь, а не видала ль в этих краях царевны?

— Царевны? — фальшиво подивилась Ежовна. — Не видала, соколик. Какие нонеча царевны? Да еще в эдакой глухомани.

— Ты, бабка, не финти, — прищурился Баркаял. — Правду сказывай. А то кликну кой-кого, ступу реквизируют, хату опишут. Налоги-то, небось, тыщу лет не платила?

— Так и быть, милай, — засуетилась бабка. — Вижу, человек ты хороший. Отчего не сказать. Заговорила я ее, заколдовала. Испытала одну технологию. У меня, соколик, в тереме на камне-то сундучишка был.

— Ну?! — взревел Баркаял.

— А ты не серчай, сердешнай, — твердо сказала бабка. — Не про нее он стоял там вовсе. Сундучишка-то не простой был. Вляпалась твоя царевна, как кур в ощип.

— Где она теперь?

— Сама я не знаю, — сочувственно призналась Яга. — А вот братец у меня старшой есть, так, может, он и знает чего. Ему я добычь готовила.

— Расскажи, как проведать братца твоего, бабушка, — попросил Баркаял.

— А чего ж? Дело-то не хитрое. Идти надо. Семь верст, да все лесом. В тридевятом царстве, тридесятом государстве, как водится, может, и сыщете.

Поблагодарив старушку за хлеб-соль, отправились путники дальше.

Ее привезли ночью. Серые космы, пустые глаза, как прорези в маске старческого лица. Лоб повязан черной лентой. Просыпалась и с самого утра начинала подвывать — тоненько, тихонько. От воя этого дрожь пробегала по телу. Она ходила за мной неотступно. Стоило мне остановиться, трогала узловатым пальцем плечо.

— Прости, а?

— Прощаю. — Я была на грани срыва.

Через некоторое время она подходила снова и тянула за полу халата.

— Ну прости!

— Старая, пошла прочь, — огрызалась я.

— Иди, иди, милая, — увещевала старуху дежурная медсестра. — Халат-то застегни, чего ходишь растрепой.

— Виновата я перед нею, — плача, тыкала пальцем в меня старуха. — А она злая. Простить не хочет.

— Ну, уживаетесь? — спросил Баркаял, являясь в очередной раз.

Старуха жалась от него к батарее. Заслонялась схваченной с тумбочки книжкой — альбомом репродукций Врубеля.

— Чего испугалась? — недоуменно глядела в пустой угол медсестра.

А я обратилась к Баркаялу:

— Ну, и зачем ты ее сюда?

— Это она вас сюда.

Я пожала плечами:

— Я здесь давно. А с ней даже знакома не была.

Старуха дрожала крупной дрожью, уставившись на нас.

Баркаял назидательно начал:

— Все произошедшее, происходящее сейчас и только могущее произойти — все это с успехом умещается в один момент. Кто может предсказать прошлое? Спрогнозировать настоящее? Осознать, случилось что раньше или позже? И относительно чего. И случилось ли.

— Стоп, стоп, — закрыла я уши руками. — Для связных стихов необходимо, чтобы одно слово шло за другим. А ты хочешь все смешать в окрошку случайных букв.

— Каждый воспринимает в доступной ему системе знаков. Почем знать, может, то, что кажется вам набором несвязанных букв, и есть подлинное стихотворение. А то, что вы почитаете венцом человеческого гения, — банальная и унылая пошлятина.

Я потрясла головой:

— Но старуха-то чем виновата? Может, ты скажешь, что мой случайный поступок должен так на ней отразиться?

— Вы правы, как всегда, — шаркнул ногой Баркаял. — Но, как всегда, лишь наполовину. Она сама сюда напросилась. Если королевне хочется погрязнуть в темноте, упрекнет ли она в этом подданную? Человек в состоянии сделаться нищим из нищих или королем королей — по праву рождения он имеет все шансы. Выбор за вами.

— Отразится ли на ней, если, предположим, я отсюда уйду? — полюбопытствовала я.

— Она уйдет тоже.

— Со мной?

— С собой, — поправил Баркаял. — Здесь она, конечно, умрет. Но уверяю вас, она не стремится здесь жить. Ей нужно только, чтобы вы простили ее.

— Но за что? Чем она провинилась передо мной? — закричала я. — Чем? И как, наконец, мне простить ее?

Медсестра подошла ко мне, заботливо обхватила за талию, увела в палату, приговаривая:

— Тихо, тихо. Ну, сейчас все будет спокойненько.

В двери палаты я обернулась на Баркаяла. Он смотрел мне вслед взглядом, в котором не было ни намека на ответ.

На той черной поляне стоял терем бревенчатый, без единого гвоздя сложенный.

— Тут, тут и живет бабушкин братец, — обрадовалась Ингигерда. — Испокон века его дедина-вотчина.

Поднялись путники на крутое крыльцо, постучали. Тронул Баркаял тяжелую дверь дубовую. Не поддалась она — петли заржавели. Поднатужился, толкнул дверь — со страшным скрипом раскрылася.

Вошли в горницу притихшие, хмурые. Нежилой дух. Понизу погребной сыростью тянет.

— Есть кто живой? — проорал дежурное кот Василий.

Ответом — та же дежурная тишина.

Ингигерда шепнула что-то своей вороне. Та снялась, покружила, влетела в прореху между бревен. Неведомо, что увидела Ингигерда оттуда, сверху, вороньими глазами, а только проговорила:

— Помер, стало быть, здешний хозяин.

— Так он же бессмертный? — удивился кот.

— Дожили. Бессмертным ни на Земле, ни в иных мирах не осталось места, — горько усмехнулся Лукоморьев. — Отчего ж помер дедка?

— А кто знает? — отвечала Ингигерда. — От жизни, должно быть.

— Может, его какой богатырь завалил? — предположил кот.

— Это какой богатырь?