– Мама открывала кофейню в Амстердаме, не одна, а вместе с другими людьми, – объяснила Биргитта. – Кофе привозят из маленьких хозяйств в Кении, и мы год жили там, чтобы наладить пересылку кофе.

От мысли о том, сколько успела повидать в жизни Биргитта, у меня закружилась голова.

– Почему ты не рассказывала, что жила в Африке? – спросил я тусклым голосом и вспомнил, как долго Лена донимала нас рассказами о самой обычной поездке на Крит.

– Не знаю, – пожала плечами Биргитта. – Там ведь наверняка никто из класса не был. Зачем тогда говорить? Это было бы странно.

Фото на столе завораживало. Биргитта на нем такая счастливая!

– Это Киша, моя лучшая подружка. Я очень без нее скучаю. Но мы все время общаемся по скайпу.

– Расскажи мне все-таки о Кении, – попросил я.

– Конечно, – кивнула Биргитта и вытащила альбом с фотографиями.

Мы уселись на кровать. Биргитта листала страницы и рассказывала. Я как будто сам очутился в теплом и зеленом городе, где по утрам влажно и все пропахло кофе.

Биргитта рассказывала об их доме и об африканских животных, но больше всего о любимой подружке Кише.

– Мы договорились, что поедем учиться вместе в один университет. Хочешь учиться с нами?

Меня будто кипятком ошпарили. Но кивнуть я все же; смог.

– Мм, – сказал я.

Учиться? Я привык думать, что буду жить в Щепки-Матильды до самой смерти. Больше того, я уже присмотрел участок поближе к воде, где поставлю свой дом и буду ловить рыбу, как дед. А теперь вдруг мир как будто раздвинулся. Неужели я могу уехать и заняться чем угодно? Правда? Да ладно…

Но Биргитта уже отложила альбом. Нам пора было приниматься за работу. Текст мы давно написали, а сегодня собирались потренироваться – произносить свои речи вслух друг перед другом.

Мы по очереди занимали ораторское место за столом с компьютером. Я рассказал об Эмиле и его проделках, а Биргитта на своем странном, слишком правильном норвежском языке – о самой Астрид Линдгрен.

Когда мы повторили все по два раза, Лена прислала эсэмэску, что не придет. Я отчетливо представил себе ее на пластырном месте – кухонном столе, где ей лечат ссадины. Неужели тренировка сегодня была такая же; противная, как матч вчера?

– Все будет хорошо, – сказала Биргитта. – У нас все готово. Я боюсь только немного.

Я кивнул, но, кажется, мне стало трудно дышать.

Мама Биргитты не отпустила меня домой сразу, а посадила с ними за стол. Она налила нам в тарелки теплый наваристый суп густого красного цвета. Странно, неужели они так поздно обедают?

Мы все вместе сели за стол, совсем как у нас дома. Мама и папа Биргитты подробно расспрашивали меня о хуторе, рыбалке и горах, как будто бы я взрослый. Их интересовали самые обычные, приевшиеся мне подробности. Я старался как мог и долго вещал на смеси английского с норвежским, хоть это было нелегко.

По дороге домой меня разве что не качало. В голове плавали новые мысли, в животе – новая еда. Я лег спать, но долго лежал, уставившись в потолок.

Что же; мне делать? Биргитта не должна узнать, что я боюсь выступать перед своим собственным классом. Значит, идти завтра в школу нельзя. Я просто не могу.

Кроме Лены никто не догадался, что я притворился больным, а не заболел по-настоящему. Она ничего не сказала, только посмотрела на меня тем своим взглядом исподлобья, когда зашла ко мне после школы, и стала рассказывать о презентации. Все прошло на ура, сказала она. Народ был наслышан о съемках на флагштоке, поэтому показ нашего фильма стал самым долгожданным моментом урока: все хотели увидеть подробности своими глазами.

На другой день Биргитта спросила с беспокойством, лучше ли мне. Я кивнул и отвернулся. Она, что ли, не поняла, какой я трус?

Я думал о Биргитте все больше и чаще. К нам в класс будто прилетела диковинная птица – мягкая, теплая, не колючая и не кусачая, такая редкая заморская птица, которая не замечает в людях скверного характера и глупости.

Например, однажды мы работали в парах, и Биргитту посадили с Андреасом. Весь первый класс Кай-Томми передразнивал Андреаса каждый раз, как тот говорил два слова, потому что Андреас заика. Потом к нам пришла Эллисив, травля прекратилась, но поздно: теперь Андреас обычно рта не раскрывает. А тут я с изумлением слушал, как он тараторит безо всякого смущения.

Иной раз Биргитта спокойно разговаривает с Каем-Томми, как будто он нормальный и приятный человек. Может, он становится таким в ее компании?

У меня портилось настроение, стоило мне увидеть их вдвоем. Кай-Томми ухлестывал за Биргиттой, тут не ошибешься. А кто я по сравнению с Каем-Томми? Пшик, да и только.

Но я ловко научился придумывать себе дела, чтобы встречаться с Биргиттой помимо школы. Папа только диву давался, что меня так тревожит, достаточно ли у овец соли, и я готов все время таскать им лизунцы, а когда овец согнали вниз, я взялся за секатор. Биргитта обожала ходить в горы. Выстригать тропинку казалось ей ужасно интересным делом. Еще была домашка по-норвежскому, тут ей часто требовалась помощь, а от Кая-Томми ее точно не дождешься. Другое дело я, светлая голова, – и грамматику, и разбор предложений щелкаю как орешки.

Я не думал, что из-за этого я стану реже ходить с дедом в море. Так само собой вышло. И с Леной я не собирался меньше бывать. Это тоже само собой получилось.

Пока осень туже закручивала гайки, а я пропадал в Холмах вместе с Биргиттой, дед все время ходил в море один. Я видел, как он привычным маршрутом идет из дома в лодочный сарай, оттуда на мол. Иногда я забегал в сарай и болтал с ним, сидя на ящике для рыбы, но всегда недолго. Дед ничего не говорил. Но я стал замечать, что он провожает меня взглядом, когда я ухожу.

А Лена – та вела борьбу с щебеночным полем, и не на жизнь, а на смерть. И тоже в полном одиночестве. Команда играла матч за матчем, а Лену ставили на ворота максимум на пять минут в самом конце. Она злилась, ярилась, ругалась, но не пропускала ни одной тренировки.

Трижды в неделю она вваливалась в дом мрачнее тучи и со сбитыми коленками, полными щебенки. В эти вечера я пролезал через ограду и шел к ним на кухню. Настолько я еще голову не потерял и понимал, что Лене надо поорать на кого-то, чтобы выпустить пар.

Обычно перед Леной, окутанной облаком гнева, сидел Исак и латал ее ободранные коленки и локти. Я пристраивался на стуле рядом и пропускал ее ругань мимо ушей. Но Ильва считала все происходящее безобразием.

– Ну так брось уже, – сказала она как-то вечером, когда Лена опять метала громы и молнии со своего насиженного пластырно-перевязочного места.

– Бросить?!