Поплавал, пошел обратно, без рубашки – хорошо, солнце! Поднялся к ним на гору – Пушкин костром занимается, мелкий Сергеич уморился, пристроился к Марине, спит. А она глаза на него подняла, потом медленно веки опустила, а по лицу – как судорога. У Лешего мороз по коже пошел. И как будто не было всех этих лет – опять июнь, опять пруд Сухановский, опять… Эх, если б не ребятишки!

Еще неделя прошла афанасьевского житья. Работал Леший в лесу, на поляне. Не очень получалось – холодно. Всего-то вторая половина августа, а так захолодало, как глубокой осенью, утром даже иней был. И сейчас, несмотря на то и дело выглядывающее из-за туч яркое солнце, было зябко – ледяной ветер гнал по небу стайки белых и сизых облаков, и свет все время менялся, да не в свете дело. Ребята пошли за грибами, а он не захотел: давно не писал. Да и просто боялся лишний раз с Мариной оставаться – ведь уедут скоро! Уедут – и что? Что делать? До этого жил – притерпелся, думал: пройдет. Не прошло, оказывается. А теперь он точно без нее не сможет. Сердце изноет от беспокойства.

Как лучше?

Кто знает, надо ли им вместе быть?

Или не надо?

А зачем тогда привело их сюда обоих?

Зачем?!

А может, он ее спасает: порой казалось, она совсем как прежняя, потом – опять камень. Волнами идет. Как на качелях: вверх – жизнь, вниз – смерть. И каждый раз, каждый раз надо было заново все начинать – заговаривать, отвлекать, пробиваться к ней сквозь камень этот, будь он неладен. Ну что такого-то: он – один, она – одна, почему бы не быть вместе? Но – никак. Не срасталось. То она сама к нему тянется – садится рядом, подходит, улыбается даже, а то – как будто впервые видит.

Пару раз на этюды с ним ходила. Ребята с собой звали, в лес, нет – я с Лёшей. С Лёшей! С Лёшей, да не с Лёшей. И ведь было же, было между ними… сияние, как от того гриба в чаще. Сидели раз у березы вечером, он приобнял ее слегка – ничего, молчит. Подумал: взять сейчас на руки, отнести к себе и не отпускать. А дальше что? Ни дома, ни работы – как жить, где жить, на что? Нищий неудачник, вот ты кто. Что ты ей можешь предложить? Матрац соломенный? И такая в нем просыпалась ярость на Дымарика: даже после смерти ее держит, не отпускает, жить не дает! Убил бы!

Убил…

А может, ей без него, без Лешего… лучше будет? Безопасней.

Вот именно. Надо привыкать, наверное, без нее.

И не работалось.

Сидел, смотрел на меняющееся беспрестанно небо, на траву, на деревья.

Представлял: вот уедут они…

Так пусто сразу делалось на душе, безнадежно.

И вдруг показалось – смотрит кто-то из кустов! Вскочил, присмотрелся – нет никого. А ветка качается! Может, от ветра? Ладно, хватит! Надо домой идти, все равно ничего путного не сделаю.

Стал собираться. И снова – словно прошел кто-то слева, большой, лохматый. Медведь?! Вгляделся – мерещится что ли? Собрался, пошел, а сам все косился по сторонам: если прямо смотреть – нет никого, а боковым зрением – вроде видишь что-то. Постепенно разглядел за кустами фигуру: и правда, лохматое что-то, серо-зеленоватое, как будто мохом обросшее, не похожее ни на кого – ни на медведя, ни на человека. Снежный человек, что ли? Потом смешно стало: не иначе – леший! Натуральный леший! Соскучился небось: людей нету, пугать некого! Привет, тезка!

И совсем не страшно было, интересно даже: рассмотреть хотелось поближе, но не подпускал. Останавливался и как будто ждал: заманивает – догадался Лёшка. Не-ет, брат, шутишь – не пойду за тобой! И повернул к деревне. Шел уже по сторонам не глядя – как-то тревожно стало на душе. И лес помрачнел. Заухало что-то за кустами, потом затрещало, заяц дорогу перебежал. Лёшка пошел шустрее. Черт знает что! Привидится же ерунда всякая… Но никак не мог попасть на ближнюю дорогу, чтобы сразу к дому тети Маши выйти – все заносило куда-то не туда. Да что ж такое! Тревога уже просто к горлу подступала – побежал. И вдруг впереди мелькнуло что-то светлое – женщина? Вроде длинные волосы?

– Эй! Эй, подожди! Как мне к Афанасьеву выйти?! Эй!

Остановилась, рукой махнула – мол, за мной иди – и побежала вперед. И он за ней. А лохматый в кустах – как сгинул. Лёшка только подумал: «А эта куда заведет?» – лес и кончился! Выскочил на опушку – слава тебе господи! Вон тети-Машин дом, вон косогор, вон… Кто-то в черном стоит на краю обрыва. А женщина, что вела – исчезла. Как не было. Что за чертовщина. Потом, чуть ближе подойдя к косогору, Лёшка узнал – это Марина стоит. В телогрейке Серёгиной. Что это она – не пошла с ребятами? Или вернулись уже? Так вроде рано. Хотел было покричать, чтоб отошла от края: там, внизу – омут. И так-то глубоко, а сейчас вода высокая после дождей. Уже рот открыл – да так и замер: страшно стало! И зачем только рассказал ей про утопленницу?..

Господи!

Да она же?..

Она же сейчас… прыгнет.

Бросив этюдник, он побежал. Куртку на ходу сорвал. Вцепился взглядом в черную фигуру на краю – словно удерживал. Изо всех сил удерживал: стой, только стой, дай добежать! На секунду замешкался – впереди овраг, обегать – далеко, не успеть… Черт!

Пока мешкал, черная фигурка раскинула руки крестом и взлетела. Он закричал, скатился вниз по склону, стянул сапоги и побежал по мелкой воде вперед, туда, где расходились на черной глубине круги. Нырнул раз, другой – вода ледяная, обожгла. Нашел, ухватил за телогрейку, потащил вверх – пропитавшаяся водой телогрейка была неподъемна. Матерясь и задыхаясь, обрывая пуговицы, Лёшка кое-как стянул мокрую тяжесть, выволок на берег безжизненное тело. Господи… господи… да что же это! Откачивал, сам плохо понимая, что делает, – лишь бы задышала. Наконец – закашлялась, обливаясь водой, задышала с хрипом, затряслась мелкой дрожью.

– Давай, давай, шевелись! Двигайся ты, ну! Твою мать. – Он тянул ее вверх по склону, тащил изо всех сил, с яростью и отчаяньем. – Застынешь сейчас тут, давай!

Выползли. А еще до дома идти! Спотыкаясь – два раза упали – добрели до избы.

– Раздевайся, давай! Да не сиди ты сиднем!

Лешка стянул с себя все мокрое, в одних трусах забегал по горнице – тельняшка где?.. носки?.. водки дать… Марина все сидела, мелко тряслась и раскачивалась.

– Ну что ж ты сидишь?! Ах ты, господи! Ну?!

Стал раздевать ее, стаскивая липнущие к телу джинсы и свитер – она вяло отбивалась, потом оттолкнула сильно.

– Да ты что! Дура. Я тебе сухое дам одеться… простудишься.

И вдруг увидел ее глаза – безумные, страшные, дикие…

– Зааа… Заааачееем тыыыыы… выыыыыыы… ааааааа… выыыытащиииил меняааа… Заааачеееем… Ааааааааааа! – Она закричала и забилась, рыдая.

Да что ж такое-то! Лёшка схватил Марину за плечи, встряхнул и с силой ударил – по одной щеке, по другой. Замолчала – только губы тряслись да лились безостановочно слезы, размывая грязь на щеках. Стянул с нее одежду, не обращая уже внимания ни на что, налил на ладонь водки и с силой растер спину, грудь, ступни ног, натянул тельняшку, носки и, подхватив на руки, отнес на лежанку. Уложил, накрыв еще кожухом. Потом приподнял и поднес ей ко рту чашку: