Эти мысли были безжалостны. И они были всегда. Если и имелось какое-то средство прогнать их или затолкать в угол, то я этого средства не знала. Проведя всего час за письменным столом, я могла бы рассказать тебе, в чем причина того, что многие люди никогда ничего не делают, или никогда не путешествуют, или не переезжают в места, где всегда хотели жить, или не занимаются тем делом, о котором всегда говорят. Причина эта редко сводится к тому, что другие в них не верят. Думаю, мы сами и есть злейшие враги всех тех вещей, которых по-настоящему хотим в своей жизни. Мы в совершенстве умеем ежедневно и круглосуточно твердить себе гнусную ложь. Ты ничего не стоишь. Ты уродлива. Ты неадекватна.

Вернемся на минутку к этому слову. Неадекватность. Не думаю, чтобы я когда-нибудь предвидела, что буду столь остро ощущать эту эмоцию. Никто на свете не вступает в новую главу своей жизни с мыслью: Возможно, это как раз та глава, в которой я буду чувствовать себя совершенно неадекватным. Это даже не слишком распространенное слово. Но все окружавшее меня – проблемы, случавшиеся в ООН, сокращения бюджета в общественном центре, – все эти события, и глобальные, и национальные, и промежуточные, оставляли меня наедине с ощущением, что я никому не могу помочь.

Не помню, действительно ли нам обещали, что в этом волонтерском году будет своего рода «медовый месяц», или я просто придумала это, чтобы утешить себя, когда период «медовости» завершился. В любом случае он пришел и ушел. Быстро. Немилосердно. Нью-Йорк по-прежнему оставался Нью-Йорком – навязчиво прекрасным. Красивые парни по-прежнему ездили в подземке. Нищие по-прежнему просили милостыню. Ничто в мире на самом деле не изменилось, кроме моей собственной точки зрения – а она рассыпалась на кусочки. И, думаю, я утратила изрядную долю надежды, потому что мир был таким надломленным, а я не могла от него отвернуться.

* * *

Мы с моими соседями-волонтерами однажды утром решили побывать в одной из церквей Бронкса. Это было после того, как я истощила все свои силы, мародерствуя на книжных полках секций самопомощи всех книжных магазинов, какие сумела найти в Бронксе.

Библиотеки – это выигрышный лотерейный билет, когда ради поисков себя не можешь тратить деньги или сесть в самолет, чтобы лететь за приключениями. Я взяла из библиотеки чуть ли не десяток книг из серии «Помоги себе сам». Женщина у абонементного стола пропустила их через проверочный аппарат с выражением смятения на лице. Полагаю, у меня было бы точно такое же выражение, если бы я увидела, как какая-то девушка выбирает себе девять книжек, в заглавии каждой из которых есть слова «измени свою жизнь». Красные флажки. Большие, пылающие.

Я, право, благодарна за то, что Хуан-парикмахер так и не подошел ко мне в тот день, когда я выронила все эти «Измени свое отношение», «Измени мир» и «Измени свою жизнь» и они рассыпались по веранде. Тогда я была бы вынуждена сказать ему, что собираюсь научиться быть полной и цельной, одновременно смеясь вместе со своим внутренним ребенком, при этом учась сжимать жировые складки на своих бедрах со страстной одержимостью и оставаться своим собственным источником света. Он, пожалуй, посмотрел бы на меня косо и спросил, почему это я пытаюсь наладить свою жизнь, читая книжки.

Эти книги меня разочаровали. Если тебе интересно, мне нужен был какой-то важный секрет, пошаговый процесс, который мог бы действительно решить мои проблемы. Я уверена, что некоторым людям это помогает, но у меня книги по самопомощи лишь вызвали жуткое ощущение крайнего одиночества. Всякий раз, раскрывая очередную книгу, я не знала, как справиться со вселенной, а вселенная казалась мне такой безликой! Совсем не того рода штукой, к которой можно прижаться лбом, чтобы вглядеться сквозь стекло и увидеть, где твое место в этом хаосе.

Догадываюсь, я была слишком молода, чтобы осознать, что нам не всегда удается обрести контроль над жизнью. Иногда для того, чтобы научиться быть лучшей версией самой себя, нужно долго плюхать по грязи. Никакой красоты. Никакого ритма. Никаких «шаг за шагом» или внятных рецептов. Просто грязь.

Попробовать зайти в эту церковь было моей идеей. Я дала матери обещание, что, пока буду в Бронксе, попробую поднять камень (или что-то в этом роде) и попытаюсь найти Бога. Эта церковь была всего в полумиле от нашей съемной квартиры. Маленькая, простенькая, стоявшая в ряду кирпичных строений, она была похожа на классическую церковь с белой колоколенкой – из тех, что можно увидеть в кино.

Мы тихо вошли внутрь. Прихожане уже заполнили помещение, обнимаясь при встрече, будто по нескольку лет не виделись. Слышались ахи и охи. И приветствия. Люди, которых ты едва знала на прошлой неделе, касались твоего плеча и говорили: «Я буду молиться за тебя», – и говорили это от чистого сердца. Всю неделю они действительно поминали тебя в своих вечерних шептаниях.

Это было то, что я предпочитаю называть «церковью, которая бывает не только по воскресеньям». Это была истинная вера в то, что Бог не просто является в воскресенье и истаивает к утру вторника. То, как они говорили о Боге и включали Его в свои разговоры, заставляло меня гадать, что же я такое упускаю. Их разговоры звучали так, будто они усаживаются поболтать с Богом каждое утро. Я же всегда умела только составлять список пожеланий – длинный, как список рождественских подарков, – а потом ныть всю неделю, если Бог не «являлся», чтобы дать мне то, о чем я просила.

Перед началом богослужения люди проходили мимо нас, пожимали нам руки и спрашивали, что привело нас в их маленькую церковь, в их маленькую общину. Были и такие, кто, не тратя время на рукопожатие, сразу переходил к объятиям, широко разводя руки и призывая прийти к ним. Казалось, их объятия поглощают меня, каждое – на одну крохотную вечность. Я вздрагивала, когда они притягивали меня к себе. Вздрагивала, когда отпускали и возвращались к разговору с другими людьми. Я не могла не ревновать, когда они отпускали меня и отходили в сторону. Как ни странно, мне хотелось быть одной из тех, по кому они успели соскучиться с прошлой недели.

* * *

Люди пели. Ноги притопывали. Ладони вздымались волнами и хлопали. И к потолку неслись возгласы – «Иисус Христос!», «Аллилуйя!» – словно сам Иисус устраивал частную вечеринку под шпилем. Все устремлялось вверх и пело в унисон. Казалось, сами стены маленького здания вот-вот раздадутся под напором этого ликования. Если бы радость могла выбивать окна, а «аллилуйя» – проламывать половицы, к полудню от этой церкви не осталось бы камня на камне.

Одна женщина неистово размахивала в воздухе желтым флагом, ходя туда-сюда по рядам. Другая пала на колени, воздевая руки; по щекам ее струились слезы. Люди вопили, задрав лица кверху, на разных языках. Зрелище было заразительным.

Празднество захлестнуло меня и втянуло внутрь. В меня врывались всевозможные эмоции. Я вцепилась в спинку скамьи, чувствуя себя пьяной и одурманенной радостью, которая омывала меня с ног до головы, со всех сторон. Бог таким не бывает, думала я. Бог – это начальник. Власть. Диктатор.

Он любил нас небезусловной любовью. Он был сплетником, у которого всегда находилось, что сказать о том, где и как я поступила неправильно. Он рисовал галочки против моего имени на своей грифельной доске на небесах. Он обрывал крылатые лепестки с ромашек: «Люблю, не люблю…» Я упрощала Его донельзя. Я рядила Его в сомнения. Я накидывала на плечи Бога мантию с оттенком осуждения. Я думала, что Он – гневное существо, восседающее на облаках, бросающееся молниями и, топая ногами, мечущееся по бару с воплями: «ГР-Р-Р-Р-Е-Е-Е-ШНИКИ!!!» Он был тем чуваком, который портит вечеринку, а не тем, кто ее начал.