С каким таким Богом встречались и общались эти люди? На каком таком ином участке небес все они так неистово веселились? Я тоже хотела кусочек их небес. Если это небеса, то мне тоже хотелось их кусочек.

Музыка гремела по всей церкви. Я дотронулась до щек и заметила, что плачу. Эмоции, которым я не ведала названия, скакали по всем моим внутренностям. Я была голодна. Но это был иной, необычный вид голода. Я была одинока. Я завидовала окружавшим меня людям, завидовала тому, что у них было. Тому, с какой легкостью все они держались за руки. Они так беззаветно полагались друг на друга. И вот она я – всегда желавшая остановить чужую нищету, или прикоснуться к чужой нищете, или познать чужую нищету – и даже не знающая, как признать свою собственную. Я не знала, как признать, что мне чего-то не хватает.

Тебе знаком тот момент, когда уже достанешь всю мякоть и слизистые внутренности из тыквы, перед тем как вырезать в ней рот и превратить в фонарь для Хэллоуина? Вот точно такое же было ощущение – только вместо тыквенной мякоти были мои кишки и моя истина. Но даже в тыквенной мякоти всегда ждут наготове семена. Ждут, когда обратят внимание на то, чем они могут стать, если их правильно прорастить.

Я была упрямицей, которая вступила в этот год с мыслью, что будет кому-то «помогать». Но в этой церкви, когда что-то раздирало мое нутро, я осознала, что это мне нужна помощь. Это мне будут помогать в течение этого года. Как я и говорила, во мне были небезнадежные семена.

* * *

Однажды днем, через пару недель после того, как я начала работать у сестры Маргарет, она повезла меня с собой на другой конец города, на встречу, посвященную подаче заявок на гранты. Она хотела, чтобы центр начал процедуру подачи заявок на некоторые гранты в попытках получить дополнительное финансирование, и я предложила помочь с заполнением бланков. Честно говоря, я ни малейшего понятия не имела, как подавать заявки на гранты, но была готова взяться за любую работу. В те дни я на все отвечала «да». Да, я буду присутствовать на встрече. Да, я это выясню. Да, я буду делать что угодно, если вы просто пообещаете занять меня работой.

Во время встречи я пыталась сосредоточиться на выступлениях, но мне не была знакома и половина терминов, которыми выстреливала в нас женщина-оратор. Я лишь таскала выставленные принимающей стороной на стол печеньица, выковыривала из середины шоколадные кусочки и выкладывала их горкой на лежавшую передо мной салфетку. Мой взгляд метался от одного присутствующего к другому (все они подавали заявки на одни и те же гранты), а потом обратно на сестру Маргарет, которая листала толстую кипу документов, врученных нам при входе. Если ее и одолевало беспокойство, по ней этого никак нельзя было сказать.

Я ничем не могу помочь в этой ситуации, думала я. Я не знаю, как ей помочь. Как я жалела, что у меня нет готового ответа на все эти сокращения бюджета и уменьшение финансирования! Как бы мне хотелось, чтобы существовала более совершенная система! Единственное, что я могла делать, – это сидеть, уставившись на собственные коленки и думая о ничтожности собственных рук. Я чувствовала себя беспомощной. Я слишком многого не понимала.

Вспоминая все это, я желаю каждому испытывать в жизни такие моменты: моменты, когда осознаешь, что твои руки так невероятно малы, а мир так невозможно велик. И эти два факта никак не складываются. Может быть, признание ничтожности собственных рук – самый первый шаг на пути к изменению чего бы то ни было.

* * *

Кстати, о маленьких руках. Я обнаружила, что влюбляюсь в них – во все двадцать шесть пар. Вместо того чтобы продолжать дрейфовать из класса в класс, помогая там, где нужна была помощь, я стала подолгу задерживаться в одном из них, рядом с помощницей, которую все называли «миз Шерил». С самого начала нашей совместной работы я была уверена, что не нравлюсь ей. С детьми она была строга и серьезна. Я старалась, не путаясь у нее под ногами, виться вокруг и пыталась вести себя так, будто знаю, как функционирует группа. Но потом она позволила мне читать с детьми по утрам. Я нашла себе место рядом с ней, когда мы каждый день выводили детей в парк на прогулку.

Благодаря рутинным ритуалам подачи завтрака и расстилания простынь с Суперменами и принцессами поверх ярко-голубых матрасиков на полу перед «тихим часом» между нами стали формироваться какие-никакие отношения. Первые несколько недель она именовала меня «салагой», но «салага» постепенно видоизменилась в «девочку», а «девочка» трансформировалась в «маму». Мне очень нравилось, когда она называла меня «мамой», потому что я сама обзывала себя целой кучей мерзких кличек, когда готовилась ко сну по вечерам. Но я возвращалась в центр утро за утром, а она продолжала называть меня «мамой». В то время я этого не знала, но это была благодать. «Мама» – лучшее известное мне определение благодати.

Наши отношения развивались в нечто незаменимое – вот так-то. Они раскрывались, и мы становились чем-то друг для друга, сидя на лилипутских стульчиках и плетя фенечки из ярко окрашенных бусин и черных ершиков для чистки курительных трубок. Я постепенно выяснила, что в миз Шерил больше нежности, чем серьезности. Она нежна, но у нее есть свой голос. И она первая указала, что у меня-то своего голоса нет.

– Ты мышь, – говорила она мне. – Я подожду того дня, когда ты перестанешь быть мышью.

Вот такая она была честная.

* * *

Я продолжала приходить к миз Шерил и детям. Я находила способы проводить с ними все больше и больше времени. Иногда, когда на день у меня бывала запланирована встреча в ООН, я приходила в центр пораньше, чтобы позавтракать вместе с детьми. Даже привычная задача – открывать банки с хлопьями – рядом с Шерил была ритуалом, которого я ждала с нетерпением. Пусть это звучит банально, но мне нравилось быть нужной. Мне нравилось играть роль, в силу которой, если ты ненадолго уходишь, по возвращении тебя будут ждать картинки и маленькие безделушки. Я даже не пытаюсь говорить это как эгоистка. Я просто хочу быть нужной. Я хочу быть таким человеком, по которому можно скучать, если что-то произошло и жизнь изменилась, а меня больше нет рядом.

* * *

Мне нравится думать, что мое сердце претерпело того же рода трансформацию, какая произошла с Гринчем в тот момент, когда он слышит, как все ктовичи хором распевают во все горло.[13] Оно раздулось. И выросло. И у меня стали появляться странные материнские чувства всякий раз, когда очередной крохотный человечек в ярко-голубой футболке и леопардовых леггинсах называл меня «мисс Ханной». Я была по уши влюблена в каждого из них. В Джоэля, «горе луковое». В Ярелис, нарушительницу спокойствия. В Изис, нахалку. Несмотря на свои небольшие размеры, они были маленькими фейерверками, и оптимистами, и ябедами, и тиранами. И хотя меня расстраивало то, что их маленькие мозги забывали все, чему я научила их накануне, мне нравилось наблюдать, как они заучивают буквы алфавита. Мне нравилось, как хорошие манеры постепенно пристают к ним, проявляясь в разговорах, и как они учатся говорить «пожалуйста» и «спасибо». Мне нравилось, как они плачут над самыми странными вещами, и ты пытаешься обнимать их, всхлипывающих, но голоса их так гнусавы, а речи перебиваются таким количеством вздохов, что никак не понять, что же довело их до слез. И еще мне нравилось, что спустя пять минут от слезливости не оставалось и следа. Она к ним не прилипала. Она не держалась. Она не преследовала малышей день-деньской. Они мгновенно приходили в себя, и я восхищалась ими за это.