Конечно, Мерину следовало разделить с ним компанию — большая бутылка для такого возраста — перебор, он это понимал, но, во-первых, пить с незнакомыми людьми он физически не мог, делал это в редчайших случаях и то, когда того требовала оперативная обстановка, а во-вторых, у него на сегодня было намечено еще много дел и подобное расслабление никак в них не вписывалось. Тем более что Марат Антонович с каждым бокалом становился все трезвее, разговорчивее и откровеннее.

— Сосико умер в 53-м, вас, Севочка, еще и в задумке не было, вы, простите, с какого года?

— С… 85-го, — не сразу соврал Мерин.

— Ну вот видите — и родителей ваших не было. А дед с бабушкой с какого?

— Бабушке скоро уже пятьдесят девять.

— «Уже», Севочка, в моем присутствии звучит, согласитесь, несколько неуместно. «Еще» пятьдесят девять — это куда ни шло. Значит, путем несложных расчетов по Малинину и Буренину — это в мои годы популярные авторы учебников по арифметике — ваша бабушка, когда Сосико помер, ходила под стол пешочком…

— Сосико — это кто?

— Сосико, мой друг, — это тот, при котором вам очень посчастливилось не жить: так моя мама Сталина называла. За это — донеси кто — могли посадить и расстрелять. А была она очень мудрая женщина. Он пятого марта окочурился, вернее — это народу пятого сообщили, а когда на самом деле — никто до сих пор не знает, сейчас появились свидетельства, что отравили его свои же прихлебаи, что очень похоже на правду, и неделю население медицинскими бюллетенями к «великой трагедии» подготавливали, очевидно, чтобы поменьше самоубийств было: он ведь почти в каждом доме отцом родным числился, иконой в правом углу висел. А у нашей семьи, — Марат Антонович внезапно замолчал, одним глотком осушил наполненный до половины бокал, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Когда продолжил, стало очевидно, что воспоминания даются ему нелегко: голос слегка дрожал, в интонацию закрались злобные, раздражительные ноты… — А у нашей семьи — под «нашей семьей» я подразумеваю маму, себя и больше никого, понимаете, Всеволод — ни-ко-го больше! Это только кажется, что семья у нас — пальцев на руках и ногах не хватит, а на самом деле, как говорится, «два человека всего мужиков-то: мама моя да я». Так вот у нашей семьи к этому всенародному отцу-потрошителю особые счеты: он через свой энкавэдэ проклятый маму в гроб вогнал и меня в человекообразные переквалифицировал. Вы хоть читали — что за зверь такой этот энкавэдэ?

— Знаю, конечно.

— Ну то-то же.

Неожиданно откуда-то издалека послышались едва различимые звуки, похожие на стон, Марат Антонович неуклюже поднялся, качнулся, не упал — ухватился за край книжного стеллажа, коряво оправдал ситуацию: «Вот, почитайте пока что-нибудь, я сейчас.» И вышел из кабинета.

У Мерина в мозгу застрочил пулемет:

Ксения Никитична покончила с собой в 1992-м.

Как он понимал, размышляя над материалами дела, в связи с развалом Союза, из-за почившей в Бозе советской власти многие старые люди тогда так уходили.

Но если — «СОСИКО», значит здесь — не «старая большевичка».

Что-то другое.

Случилось НЕЧТО, спровоцировавшее суицид, именно в 1992 году.

Шестнадцать лет назад.

Шестнадцать.

Ушла из жизни в год рождения внучки? Антонине, внучке, шестнадцать, родилась в 92-м.

И что? При чем здесь внучка. Идиот.

Марат Антонович взял старт, по его же словам, «самозабвенного превращения себя в недочеловека» в сорок девять лет, то есть… в 1992…

Шестнадцать лет назад!

До этого не пил сорок девять лет.

Сорок девять!!

А теперь — «ни дня без строчки».

1992 год.

Что за год такой — первый год без советской власти?

Сын.

Сын Антон в 92-м пошел в первый класс…

И опять-таки — что из этого? Еще раз идиот.

В 92-м инсульт у главы дома. Понятно: ушла из жизни жена, с которой прожил… сколько?

От тысячи девятисот девяносто двух отнять тысячу девятьсот тридцать восемь… пятьдесят четыре года!

И с тех пор ни разу не посетить могилу жены?!

И что? Не хочет бередить память, боится умереть: девяносто лет человеку.

Дочь Надежда родилась в 1953-м, в год смерти «Сосико», через десять лет после Марата.

Антон родился в 86-м, когда…

— Совсем из ума выжил: «скорую» ему подавай, опять умирает, видите ли. — Неожиданно возникший Марат Антонович нетвердой походкой подошел к столу, взял мобильный телефон, набрал две цифры.

Мерин вздрогнул.

— Антон Игоревич?

— Ну да, великий композитор, кто еще кроме него в нашем доме каждый день умирает? Не надоест человеку. А я сиднем при нем. «Скорая»? Это Люба? Любочка, Марат Твеленев. Давненько не беспокоил вас — сутки, кажется. Присылайте, мы опять помираем. Спасибо, солнышко. — Он в сердцах швырнул аппарат. — Сейчас приедет медицина, с умными лицами прослушают, вколят снотворное… Как на работу к нам: два дня перерыв — событие. Надоел всем до чертиков, я уже их диспетчеров по голосам узнаю.

— Девяносто лет все-таки. — Сева попытался взять сторону престарелого музыканта.

— Ага, девяносто, он и в сто будет живее всех живых, Ленин наш бессмертный. Сиди тут с ним сиделкой. Ладно, бог с ним совсем. — Он плеснул себе в бокал остатки коньяка. — Так на чем мы остановились, молодой человек?

— А почему Антон вам не помогает ухаживать за отцом? — Мерин вон из кожи лез в потугах выйти на интересующую его тему. — Внук все-таки.

— Да какой он ему внук?! Какой внук?! Не внук он ему!! Понятно?! НЕ ВНУК!!! — Марат Антонович неожиданно сделался красным, белки глаз прошили темные прожилки. Он почти кричал. — Он ему чужой совсем! И я ему не сын! Вот так! Не сын я ему!! Сыновья любят отцов, почитают, а не смерти их ждут! А я жду! Жду!! Да не дождусь. Как говорит Ширвиндт: он еще простудится на моих похоронах. Вы любите Ширвиндта? Я люблю: он в самое тяжелое для них время фамилию не поменял. Что это за фамилия — Шир-вин-д-т — для антисимитской страны? А он не поменял. И еще — Розенбаум. И Райхельгауз. Молодцы, уважаю. Остальные все в Ивановых-Петровых переделались. Ваша как фамилия?

— Мерин.

— Мерин? Что-то знакомое. Ваши кто родители?

— Не знаю.

— Почему? — Выпитый коньяк к этому времени, было похоже, окончательно взял власть над неудавшимся литератором: слова выговаривались с трудом, мимика и жесты перестали помогать выражению мыслей и зажили своей самостоятельной, отдельной от хозяина жизнью. — Почему не знаете?

— Я их не застал.

— А-а-а, понимаю, другое дело, — удовлетворенно закивал Марат Антонович, как будто не заставать родителей в живых для детей было делом обычным, — мало ли, не застал и ладно. А мой вот застал. И еще застает. Вы как думаете, Всеволод, сколько еще будет заставать в живых мой сын своего родителя? Своего родителя, меня то есть? А? Сколько? Родителя? Кстати, не я родитель, я только участвовал, а рожал не я, почему же я — родитель? Неверно! Я помощник родителя. А родитель у всех один — мать. Моя мама Ксения Никитична мой родитель. А у моего сына — Лерик. Это не мой сын. Лерика. Пусть к ней идет. А-а-а! Она его не пускает, а он и не идет. Не дурак. Он до семи лет моей мамы сын, Ксении Никитичны, а теперь мамы нет — значит, ничей он сын, подкидной… подкидыш, подбросили его… подброшиш… сын полка… Маратович. Но — не Маратович. Мать — Валерия, значит — Валериевич. Я ему говорю: «Антон Валериевич!» Обижается. Сейчас не обижается — я с ним не знаком давно. Встречаемся, но не знаком…