Но чем дальше шло время, тем явственней он сознавал, что стыдится сына, избегает называть его Антоном Твеленевым и на вопрос знакомых — как зовут этого черноглазого карапуза — всегда ухищрялся уйти от ответа: «Пусть сам скажет».

До шести лет Антона воспитывала не чаявшая в нем души баба Ксения. Сам он предпочитал с утра до ночи запираться в кабинете и писать, как тогда говорили, в стол — его по-прежнему почти не печатали. А жена Лeрик к тому времени пристально приглядывалась к соседу-писателю по Переделкино — удачливому пахарю нивы социалистического реализма Аммосу Федоровичу Колчеву — и время от времени увлеченно проверяла свою с ним сексуальную совместимость: ей тоже было не до сына.

1992 год стал переломным не только для Союза Советских Социалистических Республик, но и для всей многочисленной семьи Твеленевых.

В том году баба Ксеня отвела шестилетнего внука Антошку в первый класс.

В том году в свои 39 лет впервые родила Надежда Антоновна Твеленева — Заботкина по мужу, девочку нарекли Антониной.

В том году Маратовой жене Лерику удалось, наконец, уладить все вопросы своей с соседом совместимости и, минуя дворцы записей актов гражданского состояния, торжественно переместиться на его переделкинскую дачу, расположенную, по иронии судьбы, напротив твеленевской.

В том же году семидесяти с небольшим лет от роду неожиданно для всех суицидом оборвала свою жизнь Ксения Никитична Твеленева (Антон Игоревич в очередной раз побренчал, где надо, орденами и, вопреки церковным законам, самоубийцу, как положено, отпели и погребли на Ваганьковском кладбище, сам Твеленев на похороны не успел — слег в беспамятстве от внезапно открывшейся фронтовой раны), а нераскрытая тайна трагического завершения земного бытия обожаемой всеми не старой еще женщины так или иначе отразилась на судьбах каждого из оставшихся членов семейства.

В том же 1992 году через день после поминок по матери, выпил свою первую в жизни бутылку водки Марат Антонович.

— Я, Всеволод, с сыном уже шестнадцать лет не встречаюсь. То есть встречаюсь иногда, конечно, — живем в одном помещении, знаю, что это мой сын, здороваемся, но незнаком. Вы понимаете разницу? — Марат Антонович Твеленев вскинул на Мерина свои подернутые мутной голубизной глаза и, не дожидаясь ответа, потянулся к стоящей на столе бутылке. — Я вам не предлагаю: вы на работе, — утвердительной интонацией заключил он, наливая себе очередную порцию.

— Да, да, конечно, — поспешил успокоить его Мерин, — я работаю. — И густо покраснел, не сразу поняв глупость сказанного. — То есть при исполнении… в общем… — Он не стал договаривать.

Они сидели в просторной, заставленной книжными стеллажами комнате твеленевской квартиры уже около часа, но Сева никак не мог, при всем старании, боясь насторожить и тем более спугнуть хозяина неосторожными вопросами, выйти на нужную ему тему. Марат же Антонович то уходил в воспоминания о далекой юности — повествовал о школьных годах, о смерти Сталина, пришедшейся на его десятилетие, и связанной с ней всесоюзной истерией, то вдруг переходил к велосипеду «Турист», подаренному ему мамой якобы от имени отца… то мрачнел, замолкал неожиданно, заполняя паузы изрядными дозами коньяка, а время от времени и вовсе, формально извинившись, исчезал из комнаты, предоставляя посетителю свободу долгого одиночества. А когда уже с трудом сдерживая раздражение Мерин задал прямой вопрос о его сыне Антоне, подозреваемом в участии убийства Игоря Каликина, Твеленев и озвучил эту свою, по всей видимости, давно сформулированную для себя очевидность: с сыном встречается, но незнаком.

Начиналось же все вроде очень даже неплохо. Сева позвонил по телефону без всякой надежды на встречу, но неожиданно для себя услышал в трубке приветливый и, как ему показалось, даже радостный голос: «А вы собственно кто будете?» Он собрался было рассказать как можно деликатней и обстоятельней о цели своего визита, о том, какие детали произошедшей кражи квартиры ему необходимо уточнить в интересах самих же пострадавших, но абонент прервал его на полуслове: «У вас деньги есть?» Сева вопрос расслышал, понял, но все же переспросил: «Деньги?» — «Да, деньги, денежные знаки, банковские билеты, обеспеченные товарной массой и золотым запасом страны?» — «Не знаю — обеспеченные ли, но есть», — сострил Мерин, как ему показалось, весьма удачно. «Тогда приезжайте — расскажу все, как на духу, что знаю и чего не знаю. Захватите с собой бутылку коньяка, лучше — получше, договорились?» — «Договорились». — «Только знаки я отдам, когда смогу, а когда смогу — тогда и смогу, как говорится — бессрочный кредит. Осилите?» — «Я буду у вас через полчаса», — не стал углубляться в твеленевские условия работник уголовного розыска. «В таком случае вы мне уже нравитесь. Жду».

Через тридцать с небольшим минут Сева утоплял кнопку звонка квартиры № 6 дома 18 по Тверской улице с медной табличкой на дверях:

ТВЕЛЕНЕВ АНТОН ИГОРЕВИЧ

Композитор

Народный артист СССР

Лауреат Ленинской, Сталинской и

Государственных премий СССР и РСФСР

«Для удобства грабителей надо бы еще написать: „Обладатель скрипки Страдивари и прочих несметных ценностей, — усмехнулся про себя Мерин. — Как это понять: народный артист несуществующей страны? Все равно как заслуженный работник уголовного розыска Византии. Да и премии-то ему выдавали государства, давно канувшие в Лету. Ну что ж, во всяком случае главу семьи табличка характеризует достаточно ярко“».

Дверь перед ним распахнул невысокого роста пожилой человек в белоснежной рубашке и поношенном черном костюме. Приветливый, чуть насмешливый взгляд, изрезанные бороздами морщин впалые щеки, на высоком лбу небрежно разметались пряди негустых с проседью волос. Широким жестом, отступив в сторону, он указал гостю на тускло освещенную прихожую.

— Прошу милостиво, ждем-с и с нетерпением. Не вижу надобности скрывать — рад, очень рад и звонку вашему и, надеюсь, дальнейшему знакомству. — Марат Антонович небрежной украдкой оглядел пакет в руках Мерина и продолжил: — По голосу я вас представлял, признаюсь, гораздо старше, не ровесником, разумеется, но так что-нибудь плюс-минус под сорок. А вы… ну что ж, тем увлекательней интрига. Пожалуйста, вот в эту комнату, высоко именуемую в нашем доме моим кабинетом, проходите, располагайтесь, там все готово. — С этими словами он освободил мнущегося в дверях гостя от пакета.

— О-о! «Алые паруса»! У них «самопал» обычно покачественней, чем у остальных, неплохой магазин, но дорогой, собака. Проходите, я мигом. — Он ненадолго исчез.

В кабинете действительно было «все готово»: на огромном, заваленном бумагами письменном столе с самого краешку теснились два хрустальных бокальчика и тарелочка с какой-то не поддающейся с первого взгляда определению снедью.

— «Корвуазье» — это лучшее, что у них есть: не московская подпольщина — польская, можно пить. Хотя к Франции отношения не имеет. Сева, вы пили… позвольте, я буду называть вас без отчества?

— Конечно.

— Вы пили, Сева, французский «корвуазье»? Нет? Счастливый человек: у вас все впереди. Нектар! Неизгладимое впечатление. — Марат Антонович наполнил бокальчики коричневатой жидкостью. — Но 0,7, дорогой мой, — это очень дорого, прошу простить за тавтологию, я знаю, сколько это стоит. За знакомство? — Он выпил коротким залпом, не дожидаясь Мерина, удовлетворенно крякнул и, как Севе показалось, со стыдливой улыбкой налил себе еще. — Я, знаете ли, поздновато пристрастился к этому делу, много в жизни упустил, теперь вот наверстываю. Еще раз за знакомство. — На этот раз он поглотил влагу неспешно, неотрывно, маленькими частями.