Читайте завтра жирным шрифтом: «Сенсация! Адвокат Горгадзе устроил в центре города такое…!»

Наверное, у меня должен быть совсем другой настрой, и должны быть совсем другие мысли в голове. Более подходящие моменту, что ли. Тревожные и тоскливые, как крик стареющей чайки над серой балтийской волной. Но нет же, ничего подобного. Ничего, впрочем, и радужного, с вензельками там всякими, но так: нормальный мужской рабочий настрой. Даже куражистый: не каждый день приходится ездить по Москве с пистолетом под мышкой.

На место я приехал вовремя. Зашел в подъезд, осмотрел подъезд, прошел по лестнице до верхнего этажа (я видел, так часто делают копы в крутых американских боевиках) и не поленился, подергал ручку ведущего на чердак люка. Заперто.

Преисполнившись уверенности, спустился вниз на первый, квартира номер 3. Позвонил в дверь. Торопливые шаги.

Дверь мне открыла революционерка. Рост средний. Глаза зеленые. Волосы в пучок. Одета в простой вязаный, вытянутый свитер до колен (колени хорошие), в тапочки и запах печенья. Взгляд не пореволюционному приветливый.

— Вы Горгадзе?

— Я Горгадзе.

— Мы вас ждали…

— Правда?

— Правда. Проходите. Я — Оля.

— Спасибо, Оля.

В прихожей светло и чисто. Сильно и сладко пахнет печеньем. Я раздеваюсь.

— Снимайте пиджак, у нас тепло… — Революционерка Оля подает мне вешалку.

— Нет, спасибо. Я… так.

Оля кивает и жестом приглашает меня пройти в комнату, откуда слышен негромкий гул голосов.

Я вхожу в комнату. В комнате человек пятнадцать, и кажется, будто все говорят одновременно. Никто не обращает на меня особого внимания, разговоры не прекращаются, никто вообще никак не реагирует, несколько взглядов, и все. Отлично. Сяду у двери. Отсюда удобнее стрелять. Ну… и бежать.

— Чай, печенье? Я только что напекла. — Революционерка Оля подносит мне тарелку, и я не отказываюсь.

Пью чай. Ем печенье. Я спокоен, как человек, в которого уже стреляли. Я вооружен. Молодые антикапиталисты забывают обо мне совершенно, и я прислушиваюсь.

Тут явно разгорается революционный диспут. Точнее, судя по всему, разгорелся он давно и сейчас явно входит в кульминационную стадию. Дискутируют двое: высокий, худой брюнет, с будто бы вырезанным из темного дерева тонким, красивым лицом, и другой — блондин, непонятно какого роста, потому что он сидит, его открытое спокойное лицо в оспинах, глаза чуть навыкате, синие, живые. Брюнет стоит, наклонившись вперед, воинственно оперевшись о стол, второй сидит напротив, откинувшись на спинку стула, немного на сторону и вниз, будто пытается поднять что-то, только что упавшее на пол, не вставая из своего… инвалидного кресла!

— Сережа, ты не понимаешь… — Некрасивый парень в кресле спокоен.

— А я и не понимаю!

— Мир не готов…

— Мир всегда не готов! Невозможно приготовиться к переменам. Все эти предварительные ласки лишь обесценят идею. Люди наслушались разговоров на сто лет вперед, на двести! На тысячу! Нужны меры. Решительные! И сейчас же.

— А тюрьма?

— Пусть!

— Твои предложения? Собираешься запретить государству печатать деньги?

— Я собираюсь узаконить право печатать свои.

— Хайек тоже собирался…

— Чем плох Хайек?!

— Ничем. Просто ты не Хайек. И мы не в Швейцарии.

— Государственная монополия на деньги — зло с тех самых пор, как изобрели и то и другое: так деньги попали под политический контроль. То есть изначально. Все уже забыли, что деньги — тоже товар. Он должен производиться и продаваться на условиях открытого рынка. И конкурентная борьба определит, чьи деньги лучше…

— При нашей жизни не получится…

— Тогда зачем все это? — перебивает, театрально отчаявшись, и воздевает руки вверх Сережа. — К чему все эти беседы, встречи? Печенья пожрать?

— Собираем единомышленников. Обсуждаем варианты. Зреем.

— Перезреем.

— Сережа. Съешь печенья. Вкусно.

— Мы. Должны. Начать. Действовать.

— Каждый раз одно и то же, — вдруг доверительно вздыхает только что вошедший парень. — Пока не выговорится, не утихнет.

Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего, просто киваю. Спор между Сергеем и парнем в инвалидном кресле разгорается все сильней.

— То есть начать печатать свои деньги?

— Да.

— Подделка казначейских кредитных билетов карается по закону, — говорит кто-то нарочитым басом, но никто не смеется. Все ждут ответа Сережи.

В революционной ячейке явный раскол лидирующей верхушки. Это я вовремя.

— Не подделка! Мы ничего не подделываем! Мы создаем свое. И обеспечиваем его.

— Чем?

— Временем!

— I thank you very much! Timedollar, — тот же насмешливый голос из-за стола. Лица шутника я не вижу, мешают спины впереди стоящих. В комнате душно, и революционерка Оля больше никому не предлагает печенья.

— Ты прав, Сергей. — Голос парня в инвалидном кресле спокойный и, скорее, уставший, чем раздраженный. Скорее всего, это больше всего и злит Сережу. — Но, как я уже сказал, ты не понимаешь.

— Правда? И чего же?

— Закона.

— Какого?

— Статья 186 УК РФ, — говорю я, и все головы поворачиваются в мою сторону. — Изготовление или сбыт поддельных денег или ценных бумаг. Изготовление в целях сбыта или сбыт поддельных банковских билетов Центрального Банка Российской Федерации, металлической монеты, государственных ценных бумаг или других ценных бумаг в валюте Российской Федерации либо иностранной валюты или ценных бумаг в иностранной валюте наказываются лишением свободы на срок от пяти до восьми лет со штрафом в размере до одного миллиона рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до пяти лет либо без такового. Те же деяния, совершенные в крупном размере, наказываются лишением свободы на срок от семи до двенадцати лет. Деяния, предусмотренные частями первой или второй настоящей статьи, совершенные организованной группой, наказываются лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет.

— Вы — судья? — ехидно спрашивает Сережа.

— Адвокат.

— Это — Шота Горгадзе… — торжественно произносит Оля, представляя меня парню в инвалидном кресле. Кресло старое, с велосипедными колесами, к каждому приварены рейлинги чуть меньшего диаметра.

— Здравствуйте! — говорит Гарик. — Мы и не думали, что вы придете.

— Здравствуйте. Почему?

— Ну… вы… такой.

— Звездный… — усмехается Сережа. — Как войны. Меладзе уже развели?