мало ел и разгромил по меньшей мере три рождественские композиции в городе, пусть даже совсем маленькие и скрытые от посторонних глаз. Однажды кто-то где-то крикнул «Метр девяносто!» — но его больше ничего не волновало. По вечерам, в заснеженных сумерках, он часто оказывался вблизи улицы, на которую выходили двери домов Стеллы и Дато. Раз за разом он стоял там и поджидал их, а потом видел, как они вылезали из старенького «Фольксвагена»: переполненный гордостью грузинский наглец, Тамар и, наконец, Стелла, всегда энергично потиравшая руки, словно мороз был для нее действительно чем-то необычным.

Руки Стеллы.

Очень далеко.

В прошлом.

Один раз Стелла даже заметила Адриана. Она остановилась и бросила на него взгляд — уничтожающий, Адриан был уверен в этом, хотя так и не смог истолковать его. И он действительно почувствовал себя уничтоженным сверху донизу — сначала в груди, потом в пульсирующем животе и, наконец, в ногах, мышцы которых становились все более дряблыми.

— Метр девяносто! — уже почти кричала миссис.

— Метр девяносто! Ты еще жив? Или мне позвонить Герингерам?

Герингеры были главными организаторами похорон в их городке, старый хрыч и целый выводок чрезвычайно серьезных сыновей, — нет, ей не стоит туда звонить.

— Нет! — сказал Адриан. — Ты стара, но не настолько. Кроме того, они и сами явятся, не беспокойся.

Миссис и бровью не повела, но Адриан видел, что выражение ее глаз изменилось, ее взгляд беззвучно смеялся, и она сказала:

— Как бы то ни было, я здесь, чтобы предложить тебе deal[3]. Настало время мне избавиться от одной тайны. Ты готов?

— Можешь оставить свои тайны при себе, мне все равно до них нет никакого дела. А вот для слова «deal» ты слишком стара.

На этот раз на лице миссис Элдерли появилась гримаса, понять которую было трудно: какое-то пренебрежение и сочувствие. Адриан знал, что миссис не любила, когда кто-то придумывал оскорбление и повторял его снова и снова.

— Но эта тайна не может тебя не заинтересовать, — проскрипела она. — Итак, сделка такова: ты рисуешь мой портрет, а взамен я открою тебе свой секрет.

— Я дилетант и совсем не умею рисовать, — проворчал Адриан.

— Не старайся казаться меньше, чем ты есть на самом деле, Метр девяносто.

Теперь Адриан сочувственно посмотрел на миссис. Это была древняя шутка, которую она придумала вместе со Стеллой и над которой он не смеялся уже в течение нескольких недель.

— О’кей, тогда еще раз, — сказал Адриан. — Я больше не рисую.

И, черт побери, это было правдой. Единственное, что сейчас интересовало Адриана в рисунках, — возможность их разорвать. Кроме того, все равно портрет миссис был только предлогом. Адриан собирался нарисовать их всех: родителей, мать Стеллы, Вейта и даже псевдосестру — чтобы в конце спросить свою соседку, не согласится ли позировать и она: это совсем недолго, правда, все пройдет быстро, честное слово. Это должно было быть бесплатным проездным, разрешением в течение получаса просто смотреть в лицо Стеллы. И — стоп. Все кончено.

Теперь миссис молчала.

Теперь Адриан молчал.

Взгляды двух индейцев, зацепившиеся друг за друга, напряженный танец глаз — и сплошное молчание: последний из могикан и предпоследний.

Вероятно, прошло не менее пяти минут, когда миссис Элдерли сделала нечто, что было совсем не по-индейски. Для этого она не шевельнула пальцем, не повернула голову, и, хотя она по-прежнему как-то дышала, ее грудная клетка не поднималась и не опускалась. Миссис сделала то, что все изменило.

Она скосила глаза.

С выдержкой мирового рекордсмена по задержке дыхания, но без всякого напряжения она долго смотрела на свой нос. Миссис мастерски не переводила взгляд ни на что другое и при этом выглядела так, словно в этом не было ничего необычного. И тогда Адриан рассмеялся, впервые за несколько последних недель: он хохотнул совсем коротко, тихо, не горько и не болезненно. И наконец на душе у него потеплело — хотел он того или нет.

Доброе, недолгое тепло оттого, что кто-то делает хорошее для другого человека.

Оттого, что кто-то специально для тебя косит глазами.

Прошло некоторое время, а миссис так ни разу и не моргнула, продолжая сидеть в кресле как сфинкс, и Адриан вздохнул:

— Ну хорошо. С чем связана тайна, которую ты хочешь мне подарить? Хотя бы намекни.

— Она связана с миссис Элдерли, — сказала миссис Элдерли. — Ис англичанином. А о подарках речь не шла.

— О чем же тогда? — спросил Адриан.

— Ты рисуешь меня. Когда мой портрет будет готов, я начну рассказывать. Итак, приступай!

Адриан вздохнул еще раз, как можно более нервно, чтобы миссис не подумала, будто он будет делать это добровольно. Потом он встал, шаркая ногами, прошел по полу, усыпанному клочками бумаги, опустился на колени и вытащил из-под одной из куч разорванных рисунков свой альбом.

— Но не двигайся! — сказал он миссис Элдерли, которая уже перестала косить глазами. — Ни одного неверного движения!

А потом он начал рисовать. Неохотно начертил карандашом овал лица миссис, заштриховал его слишком рано, неправильно обозначил тени и морщины, нарисовал лоб слишком низким, а нос слишком длинным, испортил родимое пятно справа над ее ртом и изобразил глаза незнакомки, а не острый взгляд бабушки Стеллы. Когда картина была готова, Адриан заметил, что теперь он лишился и этого — умения рисовать — последнего, что оставалось в нем хорошего. Он быстро вырвал отвратительный портрет из блокнота и молча протянул его миссис, приготовившись к тому, что сейчас получит затрещину.

Однако та спокойно положила лист на колени, даже не взглянув на него. Казалось, у нее под глазами появились две новые тени, она задрожала всем телом и, сжав кулаки, сказала:

— Хорошо. Тогда я начинаю.

ГЛАЗА 11

Тогда они переживали за миссис.

Стелле и Адриану было всего по шесть лет, но они уже понимали, что человек за запертой на ключ дверью может становиться все меньше и меньше и в конце совсем исчезнуть в облаке ванильного дыма. И это было первое, чем они оба стали одержимы словно бесценным и слишком тяжелым сокровищем, — тайным спасением жизни миссис Элдерли, которую тогда звали просто Хеленой.

О том времени у Адриана остались лишь отрывочные, смутные воспоминания — несколько красок, пара мгновений, ощущение страха и присутствия Стеллы Мараун. Он видел себя и ее, как они стучались в дверь миссис, по десять минут каждый; видел, как он подсовывал под дверь утешительные рисунки