И даже шампанское мы пили из бокалов розового стекла, которые наверняка покупала она. Но Георгий был рядом, смотрел на меня восторженными глазами. Его желание, его слова, такие искренние и убедительные, не просто сняли неловкость. Что может еще больше воспламенить кровь в стремлении друг к другу, если не сознание греха – неизбежного, горько-сладкого, из которого так трудно будет вырваться в обычную, правильную жизнь. И пришло, конечно, спасительное оправдание. Она, обладательница этих халатов и тапочек, останется хозяйкой в безразмерно упорядоченной жизни, а я всего лишь унесу этот пряный краденый кусочек греха.

Мы утонули в ее розовых простынях и только наших открытиях. Никто так не целуется, как Георгий. Ни одна женщина так не отвечает на каждый его взгляд и тоску тела, как я. Его жена, мой бывший муж – они просто существуют, как дождливая погода. Наша страсть не зависит ни от чего. И тут я в своем праве. Сейчас можно поспорить, кто из нас двоих – собственница в постели с этим мужчиной. Я, избранная им возлюбленная, или будничная, постылая жена. Я ни разу не спросила, кто она, как зовут и сколько ей лет.

Мы не слышали, как открылась дверь. Когда мы что-то смогли увидеть – она уже стояла на пороге спальни и смотрела на нас отчаянными, сумасшедшими глазами. Молодая женщина с животом – не меньше седьмого месяца. Я не сразу ее узнала. Это была Наташка.

– Миля, – сказала она белыми губами. – Это ты. Вот и встретились. Здравствуй.

Я застыла, оцепенела, лишилась голоса. Помню лишь вихрь странных, как будто влетевших со стороны мыслей. Я думала о том, что Наташка была младше меня на три класса в обычной школе. Что она никогда не видела меня голой. Что она стала маленькой, жалкой и беспомощной без огромной красной гривы, накладных ресниц и невероятной высоты каблуков – своего вызывающего, прямолинейного и резкого сценического образа.

Георгий аккуратно накрыл простыней наши обнаженные тела и произнес почти спокойно:

– Наташа, выйди, пожалуйста. Нам нужно одеться. Потом поговорим.

– Вы стесняетесь? – неестественно рассмеялась Наташка и выбежала из спальни, зажав ладонью не смех, а всхлип.

Георгий оделся почти мгновенно и вышел к жене первым. А я все путалась в своих тряпках, пыталась привести в порядок растрепанные волосы у зеркала, не пользуясь шикарным набором из расчесок и щеток хозяйки. Свою сумку с косметичкой я оставила в прихожей. На стенах висели фотографии и портреты неплохих художников. Только сейчас я на них узнала Наташку. Это были не примитивные изображения для газет. Это были продуманные, интересные образы значительной женщины. Она в вечернем платье с красивой высокой прической-ретро. Она, полуобнаженная, как будто в облаках своей славы и недостижимого счастья.

Лишь сейчас я поняла эту связь. Георгий – довольно известный продюсер. Мы с ним и познакомились по поводу его нового проекта. Я – репортер отдела культуры одной газеты. То, что я оказалась не в курсе, кто его жена, можно было объяснить лишь моей неопытностью. Я совсем недавно перевелась в отдел культуры из отдела политических новостей, где мне стало невмоготу. Бросилась в такую легкую работу, как в отдых и развлечение. Только начинала понимать, что в этом мире они все переплелись, переженились, перессорились, помирились, пошли по новому кругу.

Георгий казался другим, особенным. Он был мужественным, умным, образованным, с хорошим вкусом. И в наш роман мы влетели стремительно, о нем даже еще не узнали коллеги, которые могли бы меня просветить. Да, теперь я понимаю, что Наташка могла быть только его проектом. Из девочки – угловатой, застенчивой, ничего яркого, особенного, изящного и выдающегося, только интересный, богатый голос, – он создал профессиональную звезду с незабываемой внешностью. И ни единого дефекта в движениях, никакой фальши в выражении значительного, особого лица. Натали Вин. Галатея моего любовника. Наташка, соученица по классу фортепиано районной музыкальной школы. Я была тогда настолько взрослее и красивее, что ее рядом со мной называли только так, пренебрежительно – Наташка, девочка на побегушках.

Я, наконец, решилась выйти из спальни. Прошла на негнущихся ногах в прихожую, влезла там в туфли, взяла сумку и попыталась открыть входную дверь. Мне помог Георгий, вывел на улицу и сказал:

– Мне придется вернуться. У Наташи истерика. Прости, Эмилия. Только я виноват в том, что все произошло, как в плохом анекдоте. И случайность: жене понадобилось срочно приехать к врачу. Я тебе позвоню.

Дома никого не было: родители на даче. Я сняла с себя все, в чем была в этот позорный день, бросила не в корзину для грязного белья, а в мусорное ведро на кухне. Я никогда больше это не надену. Я казалась себе пошлой, липкой, вряд ли это ощущение можно смыть водой. Как в анекдоте, сказал Георгий. Да, было бы смешно. Если бы узнать такое о ком-то другом. Я и сама могла бы пошутить о себе. В конце концов, это все просто пикантно, тот самый грех, который меня возбуждал. И роль у меня все же более выигрышная, чем у Наташки. Дело именно в этом. В том, что Наташка. В том, что это ее муж. В том, что ее ребенок стал свидетелем, плавая в своем пузыре.

Я наглоталась каких-то таблеток и капель, бросилась спасаться сном. Но так и не сумела уснуть, только загнала себя в неподвижность, которая пытала меня самыми жестокими видениями. Наташке тринадцать лет, она разбила колено, я промыла его в туалете школы, завязала своим носовым платком. А она пищит от боли, как котенок, личико несчастное, мокрое, все в бледных веснушках. И мне так страшно жалко ее, что я поцеловала эту детскую коленку, тонкие косточки. Сейчас я видела то лицо и живот на седьмом месяце. Она кривит рот уже от другой боли. О, я знаю эту боль. Я бежала когда-то с нею через Москву, через ночь, спасаясь от бывшего мужа.

Нет, он не бил меня. Вроде бы никаких моральных истязаний. Просто я больше не могла дышать рядом с ним. Мой бывший муж Петя Кириллов работал со мной в том отделе, из которого я ушла. Когда мы поженились, у нас было много общих интересов, одно дело и отсутствие отторжения вместо притяжения. Тогда казалось, что этого достаточно: очень хотелось зажить самостоятельной жизнью. Был один маленький недостаток, который я считала плохим чувством юмора, не самое страшное. Петя имел привычку по любому поводу задавать вопрос: «Сколько это будет в бабках?»

Очень быстро я поняла, что юмор тут ни при чем. Это был в самом широком смысле его единственный вопрос и забота. Узнав, что у нас будет ребенок, он спросил: «Сколько это будет в бабках?» И дальше все время уточнял, что нужно ребенку, сидел вечерами в гугле, находил цены и считал на калькуляторе, сколько будет в бабках, издавая потрясенные или возмущенные возгласы. Тут-то и стало понятно, что отсутствие отторжения может быть только временным. У меня оно сменилось жгучим, непреодолимым отторжением, презрением и физическим отвращением. Невозможно было допустить, чтобы ребенок появился на свет в этом безвоздушном пространстве.

Бежала я ненастной, холодной и скользкой ночью. Несколько раз падала. В квартиру родителей уже вползла на четвереньках. И в разрывающей тело боли, в луже крови я понимала одно: ребенок рвется на свободу от нас обоих. От жизни, которую мы не смогли ему дать.